Во всей своей полынной горечи - [45]

— Брешешь… Брешешь ты все, девка! — буркнул невнятно, почти безучастно. Он опустил голову и сидел так некоторое время в какой-то полудреме.

— Дядьку!» — громко позвал его Олекса и тронул за рукав. — Не спите, чуете? Давайте уже эту лавочку закрывать!

Прокоп очнулся.

— Ты помнишь, Олекса… — Он с трудом ворочал языком. — Ты помнишь, как мы с тобой… охотились? Как с сеном-то… а? Нет, ты прямо скажи… помнишь?

Прокоп неожиданно засмеялся и натужно закашлялся.

Валета насторожилась: это он о чем?

Разрумянившийся от выпитого Стусь с последними словами Прокопа еще больше побагровел, уши его стали малиновыми. Не торопясь, старательно давил он папиросу в стеклянной пепельнице и уже не ухмылялся. Губы его обиженно, по-детски вздрагивали.

— Дядьку, вы знаете, я рос без батька… — сказал наконец с дрожью в голосе. — Учить уму-разуму меня некому было. А вы… Нашли чем хвастать! Стыдно, дядьку!

Пухлощекий и обычно невозмутимый Олекса, видимо, вспомнил свою горемычную безотцовщину, проникся острой жалостью к самому себе, незаслуженно обойденному капризной судьбой, и продолжал уже с пьяной плаксивостью:

— Вы чему меня хотели научить? Куда толкали? С тем, у которого есть батько, вы не поехали бы, правда? — а выбрали сироту… И теперь хвастаете?

— Ну вот… этого еще не хватало! — иронически заметила Валета, она не выносила слезливых мужиков. — Сидел, сидел, клевал носом, да и вспомнил, что байстрючок?

Олекса вскочил. Лицо его было густо-красным. Казалось, стоит тронуть пальцем щеку, и брызнет кровь.

— В общем… Спасибо за компанию… за все спасибо! — бросил напоследок и выскочил в сени, хлопнул створкой двери.

— Гляди ты, сердце как у воробья! — сказала Валета и стала складывать тарелки.

Прокоп, похоже, еще не понял, что произошло. Все было столь неожиданно — и вспышка сонного Стуся, и его уход. Прокоп сидел за столом, покачиваясь, и, недоумевая, кривил губы.

В комнате потянуло свежестью. Сквозь неплотно прикрытую створку вползли ночные шорохи и звуки: чей-то негромкий говор, далекий стрекот мотоцикла, шаги, скрип припозднившегося воза, лягушиный концерт на пруду…

— Сопляк! — сказал громко Прокоп, не поднимая головы, словно обращался к малосольному надгрызенному огурцу, лежавшему перед ним возле тарелки. — Он меня еще стыдить будет! Курица яйцо… Яйцо курицу не учит! Что он понимает в жизни, молокосос! Жизнь — она…

Но, по-видимому, дать определение, что же такое жизнь, Прокоп не решился, то ли потому, что не нашел нужных слов, то ли потому, что охватить ее умом всю сразу, и то, что было, и что есть, и что еще будет, — было невозможно. Поэтому он ограничился тем, что пошевелил пальцами в воздухе, изображая, должно, этим неопределенным жестом всю ее сложность, и затем надкусил все тот же огурец, пожевал, тупо уставившись в какую-то точку на полу.

— Понятно! — сказала Валета насмешливо. — Все как по косточкам разложил!

О чем это Прокоп намекал Олексе? Валета уже и рот открыла, собираясь приступить к выяснению таинственных обстоятельств («А что это у вас с Алешкой за секреты?»), как Прокоп неожиданно поднялся, толкнув стульчик, и, нетвердо ступая, вышел. Хряпнула отброшенная половинка двери. Она осталась открытой, и было слышно, как в темноте шаги стихли где-то за хатой.

Валета, недовольная, стала убирать со стола, ожидая с минуты на минуту, что Прокоп появится: торбочка и картуз лежали на стуле. «Что ж это они с Алешкой творили такое? — соображала, перетирая тарелки. — О какой это охоте он говорил? И что за сено? Дьявол плешивый, разбередил и выскочил, будто назло!» Она начала строить, теряясь в догадках, различные предположения, но, сколько ни пыталась, ничего придумать не могла. К этим мучениям добавилось еще всплывшее вдруг «гадюка в юбке» — тогда, в разговоре, эти слова сочтены были за обычную хмельную откровенность, а теперь, наедине, они вновь пришли на память, уже обидные и оскорбительные. А, господи, нашла кого слушать! Дураком был, дураком и остался! Больше полвека прожил, а что толку-то? В хате хоть шаром покати. А ведь мог бы, будь поумней, и новую поставить, и про черный день запас кое-какой сделать. Иной ведь на его месте, будучи старшим объездчиком и доверенным Демешко, мог бы воздвигнуть такие хоромы, что поди поищи! Пусть ее, Валету, кое-кто и считает непутевой, но у нее большой каменный дом под шифером, каменный сарай на фундаменте, цементированный погреб… А загляни в комнаты: никогда не скажешь, что это сельская квартира. А у Прокопа что? Дедовская хата-развалюха, ружье паршивое да потрепанный, курами засиженный патефон. А еще, недотепа, тянется других поучать!

Валета убрала посуду, закрыла на ключ ящики, успела подмести, а Прокопа все не было. Она вышла проверить, не уснул ли где под стенкой?

Изредка брехали собаки. Далеко, где-то возле леса, девчата-полуночницы самозабвенно вели песню.

Прокоп точно сквозь землю провалился.

Валета вернулась в буфет и, перед тем как погасить свет, холщовую торбочку с бутылкой переложила на подоконник и туда же кинула Прокопов картуз. Еще раз оглядев комнату, с явным сожалением и досадой щелкнула выключателем.