Во всей своей полынной горечи - [39]

Он обогнул стоявшую машину, поглядывая по сторонам, не кинется ли под ноги какая-нибудь ретивая шавка, и нажал на сенную дверь.

И сразу же в нос, в лицо ударил знакомый сладостный дух веселья, запах горилки, сдобренный уксусом и свежим подсолнечным маслом, селедки с луком, холодца, запах вспотевших тел и табачного дыма. Дверь в хату была открыта. Пригнувшись, Прокоп встал на пороге. Ну правильно, все как и должно быть: сдвинутые столы, закуски, бутылки, раскрасневшиеся лица, знакомые и вроде совсем незнакомые люди. Физиономии у баб, чинно сидевших на лавке вдоль стены, недовольно вытянулись при виде Прокопа, но ему чихать на досужих тетушек. Вломился, и все!

— Добрый вечер, привет честной компании! — громко сказал он, вскользь обвел взглядом сидевших за столом.

Песня смолкла, все обернулись к входу. В конце ряда на почетном месте сидел молодой мужчина в белой нейлоновой сорочке с закатанными рукавами, рядом с ним был солдат, большебровый и губастый, которого Прокоп не знал, а дальше теснились еще парни и девчата, затем восседали степенные тетки, а ближе к двери расположились мужики. И хотя молодого человека в нейлоновой сорочке Прокоп помнил весьма смутно, он сразу же догадался, что это главный гость, и через головы сидевших, через стол протянул руку, стал поздравлять с приездом. Затем Прокоп собирался было объяснить, как это он забрел сюда. («Шел мимо, дай, думаю, загляну…»), но хозяин хаты Онуфрий Чемерис, невысокий усатый дядька, румяный и веселый, опередил его, хлопнул по спине:

— Спасибо, Прокоп, что зашел. Сидай! Ты сидай! Девчата, а ну подвиньтесь!

Прокопу освободили место, он, выдерживая форму, еще поломался немного, потом сел, ему налили полный чайный стакан — водки на столе было много, а пить, по-видимому, было некому, — подвинули тарелки с холодцом и селедкой, положили чистую вилку. Не всегда, оказывается, незваный гость хуже татарина, на этот раз хозяева были искренне рады, что шел себе человек мимо и зашел на огонек, поздравил с приездом, выпил чарку.

— А шо? Может, нема шо выпить? — двигал плечом усатый Онуфрий, вопрошая гостей. — А чи, может, нема чем закусить? Га? Жинко! — стукнул по столу молодецки.

— Та шо вы, кум! — успокаивали тетки хором. — Як так можно! Есть и чарка, и до чарки, слава богу!

Все это было частью заведенного издавна ритуала, согласно которому хлебосольный хозяин риторически вопрошает у гостей своих, довольны ли те угощением, а гости успокаивают усомнившегося хозяина и тем самым как бы платят дань уважения и благодарности. Прокопу все это было хорошо знакомо, а вот молодежь, находившаяся за столом, не понимала этой игры, перемигивалась и откровенно потешалась над расходившимся Онуфрием.

— Ну, за здоровье всех! — Прокоп не стал задерживаться, чокнулся с соседями по лавке и еще с кем-то и не мешкая осушил стакан.

Ну а дальше все шло по заведенному порядку. Закусывали, говорили, пели и снова пили. Огонь, пылавший в душе озлобленного Прокопа, как-то погас, лишь под пеплом, казалось, еще тлел уголек. Прокоп был благодарен усатому хозяину за то, что тот отнесся к нему уважительно: вот не объездчик Прокоп теперь, а как его привечают!

— Прокоп Поликарпович, да ты ешь! — Онуфрий подвигал миску с янтарным медом. — А ты его ложкой, ложкой! Свежий, на той неделе качал. Спасибо, что заглянул. Вася, наливай! Кума Тетяна, куда вы свою чарку припрятали? А ей-бо, за пазуху вылью!

Когда хозяин удалялся ненадолго в горницу, где на кровати, обложенная подушками, разметалась во сне внучка, за столом сразу становилось вроде тихо и скучно. Но вот он появлялся снова — подвижный, румянощекий, счастливый и хмельной, топал каблуком с комической удалью человека, выступающего не в своей роли.

Калинка-малинка моя,

Куды пиду, то там жинка моя!..

Припев подхватывали, кто-то пускался в пляс, и снова в хате дым коромыслом.

Можно было так сидеть до утра в веселом чаду, но испортили все чопорные тетки, они первыми встали из-за стола, а за ними рассыпалась как-то и вся компания. Песни еще пели, но уже прощались, долго говорили во дворе, куда все вышли, а Прокоп со старым Онуфрием еще сидели за столом вдвоем, а потом и они вышли во двор, присоединились к гурту, затем кто-то позвал Прокопа и вручил ему холщовую торбочку с пустой бутылкой, торбочку, которую Прокоп положил на лежанку и забыл. Они с Онуфрием, обнявшись, еще пробовали тянуть песню, но их не поддержали, и песня не получилась. Наконец все двинулись к воротам и вновь, уже в который раз, стали прощаться, рассыпаясь во взаимных благодарностях, на этот раз прощались, кажется, окончательно. Прокоп вспомнил про Черта, пожаловался Онуфрию, стал грозить кому-то: «Да я ему!.. Нет, погоди, я скажу! Я все скажу!..»

— А плюнь ты на Черта! — посоветовал Онуфрий с пьяным безучастием и обнял Прокопа за плечи, поскольку ноги плохо держали. — На кой черт тебе Черт! Давай, слухай, вот эту…

И затянул, набычившись вдруг и нагнув голову, дребезжащим старческим тенорком:

Ой та й у полі!.. гэх!

Прокоп вдохнул на полную грудь и подхватил втору. Бросил с каким-то отчаянием, словно с высоты кидался: