Во всей своей полынной горечи - [38]

— Должно, не своя. Потому как с шофером.

— Гм… Как живешь тут?

— Живу! Гут, камараден, то есть совсем даже неплохо!

Подвыпивший Степан частенько сбивался на немецкий — то ли ради щегольства, то ли, может, для вящей убедительности. После второй чарки глаза у Степана начинали слезиться, он, веснушчатый, весь розовый, наливался краской, говорил много и охотно, перемежая речь немецкими словами, похохатывал. Иной на его месте плакал бы, а Пономарю как с гуся вода. Молодым еще, в сорок втором, угнали его в Германию в числе других сычевских жителей; вернулись оттуда немногие, были крепкие парни — пропали, а Степан, не отличавшийся здоровьем, чудом уцелел: угодил к часовому мастеру и до конца войны ремонтировал часы. Вернувшись, стал работать в школе лаборантом, женился на учительнице. Звали ее Юлией. Зловредная попалась бабенка. Но Степан терпел, лет десять терпел. Дети подросли — построил хату возле леса, да еще какую хату! Тогда Юлия взяла да и выгнала Степана за ненадобностью. Тот судиться не стал, жил у родителей, начал выпивать. А недавно пристал к Насте, соломенной вдове. Чудной был мужик этот Степан! В селе слыл мастером на все руки, и в то же время односельчане относились к нему с оскорбительным снисхождением. Степан мог сработать шкаф с резным орнаментом, отремонтировать стиральную или швейную машину, отлить бюст из гипса, починить часы или примус… Его загружали работой, зная, что за чарку и доброе слово Степан при желании мог сотворить чудо. В конце концов он стал избегать заказов, ему надоели все эти примусы, антенны и утюги, а если и брался, то выполнял неряшливо, кое-как. Зато всегда с удовольствием возился возле какой-нибудь хитроумной штуковины вроде старинных часов. В последнее время Степана завалили заказами на насосы для воды. Первые два он сделал с явным усердием, а затем стал волынить, ссылаясь на нехватку материалов. Несколько лет Пономарь числился монтером на колхозной электростанции, а затем, когда в Сычевке появились люди с дипломами, пришлось ему смириться с должностью механика мельницы. Но все равно, если случались в сети неполадки, звали Степана. Вдобавок ко всему он был еще заядлым охотником и ружейным мастером. Под верстаком в боковушке, где стоял мельничный двигатель, у него всегда было в запасе два-три ружья, которые ждали ремонта. Говорили в селе так: дай Пономарю водопроводную трубу, и он сделает из нее ружье. И действительно: из выброшенных рваных стволов Степан мастерил отличные ружья; ложа, цевье, замки — посмотришь на филигранную работу и никак не скажешь, что выполнено все это на верстаке, где одни тиски да куча железного хлама. Особенно любил Степан выполнять гравировки: узоры, зайцев, лисиц, косуль. Иногда он извлекал из шкафчика старый, изданный еще в начале века иллюстрированный каталог ружей и в знак особого расположения к гостю показывал и давал пояснения, и выражение лица у него было тихое и восторженное, словно соприкасался он с чем-то чистым и возвышенным.

— Настя не обижает? — спросил Прокоп.

Степан хмыкнул, расплылся в улыбке. Видимо, такая заботливость со стороны бывшего объездчика показалась ему забавной.

— Не-е, не обижает.

— А та, выдра-то? Юлия?

— А ничего.

— Разговариваете, когда встречаетесь?

— Вчера был там, детей проведал. Тоня в медучилище поступила.

— Что ж ты, Степан, не мог с бабой совладать?

— Тяжелый случай, — смеется Степан. — Швер фаль. Исключительно тяжелый!

Прокоп тоже раздвигает губы в улыбке, начинает понимать, что в действительности, наверное, не все так просто, как кажется постороннему человеку. Да Прокоп эту Юлию в бараний рог согнул бы, пикнуть не посмела бы, не то что там иное! Оно, правда, поглядишь на щуплого Степана — какой с него бабе прок? Потому, должно, и выгнала.

— Слухай, что я тебя хотел спросить. Ты моего Черта знаешь?

— Черного кобеля?

— Ага. Так вот: убили.

Прокоп немного помолчал, ожидая, какое впечатление это сообщение произведет на Степана. Но тот, однако, спокойно оторвал клочок газеты, из сморщенного бумажного мешочка, такого же, как у Прокопа, сыпнул на самокрутку.

— На пустыре лежит, — продолжал Прокоп, несколько задетый безразличием Пономаря, — недалеко от Янчуковой клети. И видно, что приволокли откуда-то. Так вот, я пришел спросить тебя…

— Ну, я-то не стрелял, — сказал Степан, склеивая цигарку. — Собак я уважаю.

— Да я не про тебя! Может, ты слыхал — кто? Среди охотников или так?

— Не, не слыхал. Да если б это охотничий… Ты заведи охотничьего — это штука! Мне обещал один из Кута спаниеля подарить. Как только сука ощенится. Я ему насос делаю.

— Стало быть, не знаешь, кто стрелял?

— Не, не знаю.

— Две пляшки ставлю — только разведай.

— И тебе доложить?

— Ну а что ж тут такого? По-дружески, как охотник охотнику…

— Камарад, это ты не туда попал, — засмеялся Степан, умненько, понимающе. — Я не умею.

— Три пляшки!

— Понесу воду, — сказал Степан, поднимая ведро. Цигарку он так и не закурил. — Извиняй, Настя ждет.

Прокоп еще раз взглянул в сторону двора Чемерисов, где по-прежнему горланили песни, и подумал, что раньше он, Прокоп, был находчивее, он запросто явился бы на эту пирушку, и, если б даже появлению его не очень обрадовались, все обошлось бы хорошо. А нынче у Прокопа нет былой легкости в обращении с людьми, нет уверенности и свободы нет, точно подменили человека: и язык стал заплетаться, и в голове сумятица какая-то. Вот заявится он в хату, где полно народу, и все будут глядеть на него и гадать, как это он станет ловчиться, изворачиваться, выискивая предлог, и он, Прокоп, будет знать, что они думают о нем в ту минуту и прятать бесстыжие глаза. И вместе с тем Прокоп чувствовал, что он просто не в состоянии пройти мимо двора, где пьют водку.