Во всей своей полынной горечи - [37]

Кто же это мстит Прокопу? Умышленно или по глупости загубил собаку? Неужели Ганна и вправду не знает кто? Ишь, ведьма рябая, не сказала бы… Гляди, какая обидчивая, прямо паненка, да и только! А может, у него, Прокопа, на душе почище твоего — одни мозоли сплошные, кровавые, затвердевшие, и какую ни прижмешь — болит и ноет? Может, он, Прокоп, если и делал что-то паскудное, то не всегда по своей воле, а? Может, его к тому жизнь вынуждала? В жизни ведь как ведется: ты за глотку не берешь, так, значит, тебя возьмут. Шалишь, божьей коровкой не проживешь теперь, чтоб тихо, мирно, да по совести, да без драк всяких. Такого с потрохами слопают, и не помянет никто. Он, Прокоп, правду говорил, что только одной собаке и доверяет. Ему людей ни вот столечки не жалко. Собак он жалеет, потому как бессловесные они, а людей — ни капельки. Ладно, пусть Прокоп шалава и недоумок. Ладно. Но вы-то, вы, которые считаете себя порядочными!.. Подлое племя! Каждый ищет выгоду, хитрит, чего-то добивается, норовит получше прожить, со всякими удовольствиями. Колхозники, а туда же: телевизоры тащат, мотоциклы тоже, мебель гребут, и все им мало. А чтоб вы уже подавились! Как будто это в жизни самое главное. Той глухой тетехе, Домахе, в самый раз телевизор. Он ей нужен как корове седло!

Прокоп посторонился, пропуская трактор. Яркий свет фар заполнил улицу до самого поворота. За трактором шел прицеп, груженный зерном, на зерне, распластавшись, лежал кто-то — в темноте не разобрать — и, похоже, дрыхнул. Ветра не было, и пыль висела долго, оседала медленно, Прокоп некоторое время шел как в тумане. На плотине вздохнул свободнее. Тонко журчал ручей, стекавший через щиты; на зеркале пруда, казалось, еще дотлевали отблески заката — розовое с голубым. На том берегу у молокозавода, горевшего огнями, сгрудились подводы и машины, там гремели бидонами, принимали вечернее молоко; под фонарем на корточках сидели мужики, ездовые и шоферы, курили и спорили о чем-то. Совсем недавно на этом месте была просто лужа, а при Ковтуне ее расчистили, бульдозеры навернули горы земли, и получился ставок. Затем построили молокозавод, пустили малька.

Трактор смешал все мысли. Было что-то важное, на что нужно было ответить. Ах да: что в жизни главное. И не богатство, и даже не здоровье. Главное — это свобода. Делай что хочешь — вот это жизнь. Он за глотку брал? Ту же Ганку, к примеру. Брал. Почему? А черт его знает! Что он, той гнилой соломой дорожил? Тем более когда баба и детишки… Нет, конечно. Он даже не из-за Демешко старался, а из-за амбиции своей. Опять-таки, выходит, тоже, как и все, выгоду искал. А-а!..

Прокоп матюгнулся втихомолку, окончательно запутавшись в сложном клубке мыслей, клубке, где, за какую ниточку ни потянешь, не вытянешь одну, потому что следом и другие тянутся. Ну, была у него, Прокопа, промашка, просчет был, глупостей, конечно, натворил невпроворот, всего было, ну так что? Перед кем исповедоваться-то? Перед совестью? Вот чудеса-то: жил человек, жил, да так и на шестом десятке не разобрался, где правда, а где неправда. Демешка считал почти другом, хотя, будь он рядовым колхозником, Прокоп на него, может, и смотреть-то не стал. А вот Ковтун, мозговитый гад, Сычевку по-новому здорово перекроил — чего уж там душой кривить! — но Прокопу он враг. Почему так? Почему? Все запутано как-то, все в тумане, и ты словно плывешь куда-то по мутной реке и не знаешь, к какому же берегу пристать, а тверди под ногами все нет и нет, и оттого, должно, гложет тебя тоска и отчаяние…

С плотины Прокоп свернул на тропку, петлявшую меж старых верб вдоль ручья — шелестели под ногами лезшие на тропку ядреные лопухи — и вскоре вышел к огороду Степки Пономаря. Собственно, усадьба принадлежала не Степану, а Насте Хуторной, к которой год тому назад Степан пошел в примаки. Миновав огород, Прокоп увидел, что через улицу напротив во дворе Чемерисов горела переносная лампочка и стоял посреди двора новенький вишневый «Москвич», а через открытые настежь окна выхлестывалась хмельная песня — здесь пировали. Наверное, гости приехали. Прокоп замедлил шаг, прикидывая, не заглянуть ли на огонек? С горя — стакан бы жгучей… Да и под ложечкой посасывает. Прокоп даже представил стол, загроможденный тарелками и бутылками… И тут увидел Степана, не увидел даже, а скорее угадал, потому что было уже порядком сумеречно. Степан качал воду возле хаты.

Прокоп поздоровался, подождал, пока наполнится ведро. Возле насоса — чертов Степан, башковитый-таки мужик! — наклонная бетонированная площадка с канавкой для стока воды. Чисто и сухо. Ничего не скажешь — по-хозяйски сработано.

— Что ж тебя не приглашают? — кивнул в сторону Чемерисов, где как раз песня смолкла и вразнобой зашумели голоса.

Степан, маленький, тщедушный, рыжий, широко улыбнулся.

— А я уже был! — сказал весело, и по одному голосу его Прокоп мог убедиться, что Степан не врал. — Уже подмалевался!

— Кто ж это пожаловал? Не Васька ли?

— Был Васька, а теперь, говорят, Василий Онуфриевич. Заместитель директора техникума.

— Скажи ты! — не столько с удивлением, сколько с досадой хмыкнул Прокоп. — Машина у него своя или казенная?