Во всей своей полынной горечи - [35]

А на другой день утром объездчик и председатель повстречались у арки. Ковтун остановил машину и, открыв дверцу, не вылезая, сказал, чтоб Прокоп зашел через полчаса к нему в кабинет. Прокоп явился часа через три, в полдень: не велик пан, может и обождать! Привязав Гнедка, еще покурил на крыльце, побалагурил с шоферами, собиравшимися на какие-то занятия — пусть из своего окна полюбуется, а то небось мнит, что Прокоп будет спешить, аж спотыкаться. Нехай привыкает!

— А, пришел-таки… — сказал Ковтун, как только Прокоп переступил порог председательского кабинета — небольшой комнаты с планами полей и графиками на стенах, образцами злаковых в углу (еще с осенней выставки, должно). У двери на старом диване, купленном еще при Демешко, сидел, нахохлившись, точно воробей в ненастье, маленький носатый зоотехник Феофилактов.

— Ты что ж это, артист, мои распоряжения отказываешься выполнять? — не поднимая головы, спросил Ковтун, перекладывая какие-то бумаги у себя на столе.

Кончики пальцев у Прокопа, похоже, стали наливаться звоном, и перед глазами все поплыло: настолько оскорбительным было это «артист» и этот намеренно будничный снисходительный тон. Но он все же сдержал себя, и если б Ковтун в ту минуту поднял голову и увидел нервно дернувшееся лицо объездчика, он наверняка заговорил бы иначе. Но он был занят и разговор вел как бы между делом.

— Это какой же я тебе артист, а, председатель? — хрипло спросил Прокоп, подходя поближе к столу.

— Да ты садись, — предложил Ковтун и, бросив заниматься бумагами, посмотрел на объездчика.

Тот стоял перед ним, коренастый и обветренный, с кирпичным даже сейчас, зимой, лицом, с маленькими, утонувшими в бугристых складках глазами, налитыми неприкрытой злобой, весь точно бык, нагнувший голову и приготовившийся поддеть на рога ненавистного противника. Эта откровенно воинственная поза, должно, не понравилась председателю. А Прокоп все продолжал стоять, отвергая начисто то миролюбивое, что таилось в этом невинном и обыденном «да ты садись»: ишь ты, милость оказал! Нужно будет, так он, Прокоп, сядет и без твоего приглашения.

— А как же прикажешь называть тебя, коли ты выкидываешь всякие фортеля! — сказал Ковтун резко. — Тебе передали мое распоряжение? Почему вмешиваешься, дурачка из себя строишь?

Прокоп растопыренной пятерней с размаху хрястнул по настольному стеклу, по бумагам перед самым носом председателя и, схватив пластмассовый стаканчик с карандашами, занес над головой.

— Ну ты, с-сука! В морду хочешь? Так я дам! Много вас тут всяких, которые командовать привыкли! А ты со мной голоса не повышай, слышишь?

Ковтун в первую минуту растерялся от неожиданности. Он откинулся на спинку стула, погладил нос (была у него такая привычка). За все время работы в Сычевке он впервые близко сталкивался с объездчиком, о чудачествах которого был немало наслышан.

— Ты поставь стаканчик-то, — сказал наконец спокойно, встал и вышел из-за стола. Был он на полголовы выше Прокопа, добротнее, моложе и, должно быть, сильнее. Крупный, полный, с уже заметно округлившимся брюшком, прошел туда-сюда, остановился перед окном, поглядел, пальцем поглаживая нос. Феофилактов скрипнул пружиной дивана, напомнив о себе, и этот скрип точно вернул председателю прежнюю уверенность и свободу в действиях. Он, как будто тут ничего не случилось, предложил Феофилактову пройти вместе с ним в бухгалтерию и там, на месте, решить вопрос, по которому зоотехник, собственно, и явился. Прокопа председатель попросил подождать. «Ладно, обойдемся без свидетелей! — подумал Прокоп. — Так даже лучше». А Ковтун в коридоре спросил у Феофилактова:

— Он что у вас: чокнутый или припадочный?

Он так и сказал: «у вас». Должно, это была обмолвка. Шоферы на крыльце, наверное, слышали стук в кабинете и крик, потому что Ковтун уловил взгляды любопытные и насмешливые: вот, мол, как у нас!

— Это ж Прокоп! — отвечал Феофилактов не то с укоризной, не то даже с гордостью, с которой обычно говорят о местной достопримечательности. — Он такой! Если вожжа под хвост попала, тут уж он никого не признает: ни свата, ни брата.

Когда Ковтун вернулся в кабинет, Прокоп сидел на стуле у окна, курил и глядел во двор. Мела поземка, временами припускался снег, но тут же внезапно прекращался. На крыльце похохатывали — кто-то рассказывал, видно, байку — за стеной в бухгалтерии крутили ручку арифмометра.

Председатель присел к столу, крепко потер лоб, вздохнул, сожалеюще цокнул языком.

— Ты вот что, дорогой: больше тут истерик не закатывай. Сделай такое одолжение. Не надо меня пугать. Я, знаешь, сам могу иной раз взорваться и страху нагнать, понял? А теперь о деле. Конечно, об этих насосах нужно было бы сообщить куда следует. Так ведь вроде нехорошо получится — вот какая простокваша. А насосы нужны вот так… — И Ковтун чиркнул себя рукой по горлу.

То, что председатель делился с ним своими соображениями и не держал зла за выходку, нисколько не растрогало Прокопа. «Ах ты, приблуда! Чистеньким хочешь остаться! У знаменитостей учился делишки обтяпывать?» И ведь понимал умом Прокоп, как нелепо его упрямство и это нежелание идти на мировую, а пересилить натуру свою не мог, точно бес в нем поселился, бес упрямый, капризный, не желающий считаться ни с какими доводами. Прокоп, как собака, был верен первому хозяину и так же, как собака, будучи раз обиженным, не мог забыть или простить обиду.