Во всей своей полынной горечи - [34]

Прокоп сидел, курил, думал. Взять у Ганны лопату да закопать, как только стемнеет? Чтоб не видели… И памятник поставить какой-нибудь. А что? Не заслужил разве? Поставить, скажем, крест. Дед Пасечник непременно обмочится, как узнает, что Черту крест сооружен.

Когда же и с чего она началась, эта тоскливая паршивая жизнь? Стоишь на скирде (третью неделю Прокоп работал скирдоправом) — поля, перелески, теплые волны струятся, плывут по горизонту, облака над лесом кучатся… С высоты будто и все прожитое обозреваешь, все оно как на ладошке перед тобой. Чудно: столько годов, а все в пригоршне вмещаются вроде. Аж обидно. И кто знает, отчего так. После войны, как демобилизовался, стал объездчиком. На первых порах третью группу инвалидности давали за контузию, а потом доктора признали здоровым. А объездчиком так и остался: по душе пришлась жизнь вольная, хотя и хлопотливая. И все годы казалось, будто прочно на ногах стоит и никаким житейским бурям его не согнуть. Ведь прежде колхоз держался, считай, на одних объездчиках. «Ты, Прокоп, моя опора, — говаривал, бывало, Демешко, прежний председатель. — Главное в артели — это объездчики и сторожа». Шутил ли он или всерьез говорил? Во всяком случае, при нем в каждой бригаде был свой объездчик. Вместе с Прокопом, числившимся старшим, семь человек, целое отделение! Сознавать, что ты правая рука самого председателя, и находиться на виду у всего села — это обязывало быть твердым и жестким. Иначе какой же ты авторитет? Бывало, и палку перегибал не раз, и тут Демешко не однажды выручал. Ловкач был, а сам, между прочим, погорел на ерунде: тракториста побил. А тот возьми да и не смолчи. Начали копаться, вспомнили старые грехи, и Демешко загремел. С того дня, пожалуй, и пошло все кувырком.

Нового председателя, Ковтуна, привезли в Сычевку «сватать» откуда-то издалека, из южных районов области. Там он работал бригадиром в известном колхозе, учился у знаменитого председателя. Ковтун, лет под сорок, агроном по образованию, пришелся в Сычевке ко двору: с людьми ладил, дело свое знал как бог. Однако Прокоп с первого же взгляда невзлюбил нового «хозяина», невзлюбил прежде всего потому, что тот сразу же, едва приступив к обязанностям, ликвидировал институт охраны, оставив на весь колхоз одного объездчика, Прокопа, и нескольких сторожей. На три тысячи гектаров пахотной земли — один объездчик? Все существо Прокопово взбунтовалось. Приехал в село какой-то чужак и начал устанавливать свои порядки, перекраивать все на свой лад — по какому праву? И кроме того, очень скоро с приходом Ковтуна объявились в Сычевке разные бригады, приглашенные со стороны по договорам: бурили скважину для артезианского колодца, мастерили что-то у кузницы, возводили, красили, шныряли на лесопилке, толкались в конторе… К осени построили четыре новых коровника, люди оживились, духом воспрянули. А еще прежде возле села открыли гранитный карьер. Кутерьма! Жизнь будто сдвинулась с мертвой точки и понеслась куда-то. Нет, Прокоп был вовсе не против новшеств всяких, тем более что с появлением Ковтуна колхоз стал расплачиваться с колхозниками деньгами помесячно, все равно как в городе. Но в этой всеобщей сутолоке ведь немудрено человеку и затеряться! Вот и получилось, что от былого Прокопова авторитета осталось одно только воспоминание. Он стал незаметным, о нем попросту забыли! Прежде, когда в селе произносили «старший объездчик», то это звучало внушительно. А при Ковтуне объездчик стал обычным сторожем в поле, и никем больше! Прокопа словно обокрали в чем-то, обманули подло и незаслуженно: ведь он ночей не спал, с людьми не церемонился, крут был на расчет, а все из-за чего? Не все ли равно: ради колхоза старался или просто о репутации своей больше заботился? Ну, был, конечно, еще охотничий азарт, игра, но это не в счет, потому как у каждого есть какой-то интерес в своей работе. Согласиться с положением обыкновенного сторожа после всего, что тобой сделано для колхоза? Нет, этого Прокоп пережить не мог. И во всех его страданиях был виноват один человек — Ковтун. Когда-нибудь они должны были схлестнуться, и, хотя превосходство было, конечно, на стороне пришлого председателя, сумевшего в короткий срок и колхоз поставить на ноги, и симпатии сычевцев завоевать, Прокопа это не останавливало, он ждал случая. И случай представился.

Богдан Гусак, зять старухи Мартыненчихи, приехал как-то из города, где работал на агрегатном заводе, и привез четыре гидронасоса, новеньких, изготовленных, как он уверял, на экспорт. Бригадир тракторной бригады пообещал поставить магарыч за такую дефицитную вещь и доложил о насосах председателю. Было совершенно ясно, что гидронасосы Гусак, враль отчаянный и пройдоха, украл. Но до таких ли тонкостей, когда тракторам позарез нужны эти проклятые насосы! Гусак не стал торговаться и заламывать втридорога (каждый из насосов стоил, по его заверениям, восемьдесят целковых), он запросил лишь два воза сена для тещи. Сошлись на четырех центнерах: дело происходило в феврале, и каждый навильник сена был на вес золота. Гусаку выделили ездового с подводой. Однако Прокоп, оказавшийся у остатков клеверного скирда, запретил брать сено без ордера. Сколько его ни убеждали — и Гусак, и ездовой Барамба, — Прокоп настоял на своем: подвода ушла порожняком. Остыв после препирательств и поразмыслив, Прокоп решил, что поступил глупо, ибо каждому понятно, что официально оформлять краденые вещи и выдавать сено за них Ковтун не вправе. Летом за каждый из четырех насосов можно было, не торгуясь, по возу отвалить. Демешко, бывало, и не такие операции проворачивал… Прокоп даже не мог взять в толк, с чего это он вдруг заартачился, стал на дыбы? Хотел насолить Ковтуну? Или доказать, что он, Прокоп, несокрушимый ревнитель порядка? Пожалуй, и ни то, и ни другое, и если бы не торжествующая рожа самого Гусака, не его откровенная бесцеремонность, инцидента, возможно, и не было бы.