Во всей своей полынной горечи - [32]

…Шелестит кукуруза, вяло, тихо, словно засыпая. Прокоп ждет. Не может быть, чтобы сегодня кто-нибудь из рискнул поживиться… И до слуха его наконец доносится еле уловимый привычный шумок; кто-то, похоже, пробирается через кукурузное поле. Ага, так и есть: вон две вязанки колышутся среди зеленого моря. Расчет оказался точным. Прокоп прикидывает расстояние, спускается в балку и пускает коня рысью. Затем по впадине въезжает в кукурузу, прислушивается, чтоб сориентироваться, разворачивает Гнедка и двигается навстречу тем, что с вязанками. Перехитрить вздумали объездчика? Как бы не так!

Наконец его заметили. Вязанки остановились, кто-то ахнул, и тут же одна из них исчезает, и Прокоп видит, как баба торопливо выдергивает из вороха соломы веревку и опрометью, выставив руки, точно слепая, бросается в кукурузу. Сейчас начнется самое занятное: охота. Прокоп будет носиться по полю, а бабы — прятаться и убегать, где пригнувшись, где на четвереньках, а где и ползком. Потеха!

Однако на этот раз все получилось иначе. Прокоп упустил момент, когда нужно было сразу же скакать за беглянкой, упустил потому, что вторая вязанка, постояв на месте, двинулась прямо на объездчика. Это уже игра не по правилам. Любопытно!

Через несколько минут на просеку выходит, согнувшись под тяжестью ноши, Ганна. Она сбрасывает солому наземь, платком вытирает потный лоб — рыжая, растрепанная, некрасивая.

Прокоп подъезжает вплотную.

— Ну? — щурит кошачьи глаза и катает желваки, хотя злобы в нем нет — просто это привычка. — Попалась?

Ганна все еще вытирает порозовевшее, в крупных веснушках лицо, тяжело дышит. Видел Прокоп всякое: взгляды заискивающие, молящие, испуганные, видел посеревшие от страха щеки, трясущиеся губы, видел слезы, слушал угрозы. А эта молчит, сопит только.

— Ну, чего стала?! — вдруг свирепеет Прокоп. — Неси назад!

Ганна молча повязывает голову платком, смотрит исподлобья, недобро смотрит.

— Дети у меня, — разжимает пересохшие шершавые губы. — Вечерю сварить не на чем.

— У всех дети. И все я понимаю, а только если попалась — тут уж у меня закон железный: не пропущу. Или, может, у тебя ордер есть? — ехидничает Прокоп.

— Нету у меня ордера, — вздыхает Ганна. — Была у Демешка — так не дал. У него снегу среди зимы не выпросишь. А солома-то все равно гнилая.

— Ну, словом, тащи назад, и весь тут разговор. А не то в сельсовет поведу. Кто еще с тобой был?

Ганна говорит правду: и то, что была, должно, у председателя, и то, что солома вся прелая — есть ее скотина не станет, и то, что нужда погнала бабу в поле — все это верно. Может, отпустить, леший ее дери? Насчет вечери и детишек голодных, может, и загнула, а может, и нет. Конечно, объездчику расслабляться никак не положено, потому как сегодня одну отпусти, а завтра сколько их припрет сюда?

— Чуешь, кто с тобой был?

— А ты мне до ср…! — неожиданно взрывается Ганна, и с лица ее мгновенно схлынула кровь. — Понял? Вот принесу, вечерю сварю да детей накормлю, а там хоть в тюрьму!

Прокоп несказанно удивлен. Чего это она взбеленилась? Не соображает, что ли, с кем говорит?

— Глупая ты женщина, Ганна, — растолковывает, разминая в пальцах папиросу. — Вечерю, положим, сготовишь и на примусе. Меня не разжалобишь. Если уж Прокоп сказал «нет», тут уж криком кричи, головой о землю бейся — не поможет. Так что давай по-доброму: неси назад и ступай с богом. Не то — сама знаешь… Или, может, ты забыла, что я старший объездчик?

— Старшая собака ты! — кричит Ганна с пеной на губах. — Тем, которые подмагарычат…

— Врешь, ведьма поганая!

— …можно возами возить, а если у меня муж голову на войне сложил… заступиться некому — так тут ты герой! Тащила, надрывалась… А чи я не заробыла этой вязанки, будь она проклята! Пиши акт, что хочешь пиши. Докладывай куда хочешь, тебе это не впервой. А полезешь с кулаками, я тебе, паразиту, глаза выдеру! Вот клянусь, чтоб мне с этого места не сойти! А если надеешься, что чарку тебе поднесу, так вот тебе!

Ганна сунула Прокопу крупную узловатую дулю, затем, не мешкая, потуже затянула веревку, и, тужась, подняла вязанку, подкинула, поправляя, тощим задом. Потащилась по просеке, оставляя след из редких соломинок.

Прокоп поехал сзади.

— Ну, неси, неси, дурья башка! — приговаривал. — Плохо ты, видать, знаешь Прокопа. «Собаку» я тебе еще припомню, Ганка! А ты можешь доказать, что Прокоп продавался за пляшку горилки? Не можешь, сука, не было такого! Не было, слышишь, подлая баба! Ладно, неси…

— Да уж понесу — думаешь, испугаюсь?

Так они и двигались: впереди Ганна с вязанкой, за ней — Прокоп верхом. Коса, похоже, нашла на камень. Семью погибшего фронтовика надо бы уважить — это Прокоп и умом и душой понимал, потому что сам фронтовик, и ранения, и контузию имел. Будь у бабы хоть какая-нибудь обходительность, уважил бы, черт с ней, переломил бы себя. Ну а коли на характер пошло — тут уж никакой номер не пройдет!

Вот уж и кукуруза кончилась. Дальше — неширокий выгон, толока, а там до крайних хат рукой подать.

Ганна не оборачивалась, неудобно было, слышала лишь шаги коня, сап и пофыркивание. Нехай едет, дьявол плешивый! Ей бы лишь до двора добраться, а там что будет!