Во всей своей полынной горечи - [41]

В последние годы Хтома порядком переменился, особенно с тех пор, как после смерти жены взял в хозяйки молодуху из соседнего хутора: остепенился, посерьезнел, стал примерным семьянином. Даже курить бросил.

Недоснованный прошел до поворота, нагибаясь и всматриваясь. Попадался булыжник, кизяки, а курочки не было.

— То, может, ты ее только напугал, — язвительно заметил Прокоп, — а тебе померещилось.

— Так вот же сюда положил, пружиной прижал, тьфу! — и Хтома беззлобно выругался. — Какому-нибудь барбосу добрая вечеря будет!

— Курим? — предложил Прокоп. Оторвал лоскуток газеты, протянул Хтоме — проверить хотел.

Хтома осклабился, обнажив ряд крупных стальных зубов, довольный, мотнул головой.

— Отвык. Не курю.

— В монахи записался? Или жинка молодая не велит?

Недоснованный еще сразу, как только остановился, уловил без труда, что Прокоп выпил, и потому держался по виду хотя и беззаботно, но все же настороже, зная, что от хмельного Прокопа можно всего ожидать.

— Возле молодой жинки — тут здоровье нужно! — хохотнул Хтома. — Баба, знаешь, крепкая, в соку. Хилого титькой убьет!

— На Сибирских озерах бывал давно?

— Был. Недавно. Да толку-то… Воды в этом году мало. Потому и уток нема. Это уж когда лет начнется, когда северная пойдет, тогда, может…

Прокоп, посапывая, свернул цигарку, прикурил, рассыпав рой золотистых искр.

Мимо проехала подвода, оставила за собой в воздухе запах свежескошенной травы.

— Говорят люди, ты мою собаку убил. Верно?

Прокоп сказал так, наугад, на арапа брал. Но, странное дело, уже сама мысль о том, что убить Черта мог и Хтома, тут же завладела Прокопом, и, только предположив, он уже почти не сомневался, что напал наконец на того, кого искал. Жажда мести, копившаяся в продолжение вечера, требовала безотлагательного удовлетворения. Хтома или кто другой — все равно, дальше невозможно было изнывать от бездействия, нужно было что-то делать, кого-то нужно было наказать.

Наигранная беспечность сошла с лица Хтомы, взгляд стал жестким и холодным. Понял сразу — Прокоп ищет ссоры.

— Ну это брехня! — Хтома еще щерил в улыбке рот, намереваясь предотвратить нежелательное столкновение: за здорово живешь связываться с пьяным шалавой! — Не стрелял я твою собаку. Кто это тебе набрехал?

— Врешь! — закипал Прокоп. — Кто, окромя тебя, мог!..

— Выпил лишнее, — перебил Хтома, — то пойди и проспись. А уж потом я буду с тобой балакать. Так что бывай!

Он повернулся и, поправив ружье, изготовился ехать, даже ногу поставил на педаль. Но Прокоп придержал велосипед за седло.

— Тр-р, погоди чуток! Успеешь!

— Убери руки!

— А ты не спеши. От меня все равно не уйдешь!

— А я говорю — убери руки!

— Скажи, грозный какой!..

И тут случилось то, чего Прокоп не ожидал. Хтома развернулся — Прокоп успел заметить его хищно ощерившиеся вставные зубы, перекошенное злобой лицо — и взмахнул рукой. В глазах мелькнули солнечные круги; падая, Прокоп потянул велосипед за собой, а потом выпустил, поехал на спине, головой вперед, с насыпи. Прокоп хотел было тут же вскочить, но подниматься было очень неудобно, потому что голова лежала внизу, а ноги были еще на насыпи, к тому же в теле появилась вдруг необычная слабость. Он полежал немного в той же неудобной позе, пораженный неожиданностью и внезапной немощью, а когда поднялся наконец, никого поблизости уже не было: ни велосипеда, ни Хтомы. Голова гудела. Сплюнул соленое, должно, кровь. Губы словно чужие.

Прокоп, торопясь, выкарабкался на дорогу и, спотыкаясь поминутно, кинулся бежать в ту сторону, куда укатил Хтома. Господи, да не было еще такого, чтоб его, Прокопа, первого — в зубы! Ну, в потасовке всякое случалось, но чтоб вот так… И обидчик скрылся, не задетый и пальцем!

Однако скоро силы оставили Прокопа, через сотню шагов он уже задыхался, то ли от непривычного бега, то ли от переполнявших его чувств, ноги подкашивались, и, чтоб не упасть, он ухватился за столб. Так он постоял немного и, отдышавшись, вернулся. Поднял торбочку с бутылкой и картуз, притушил каблуком все еще тлевшую на обочине цигарку, матерясь, втаптывал в землю с таким остервенением, словно под каблуком у него был злейший враг, убивший Черта и посмевший поднять руку на него, Прокопа. Нет, Хтома, не-ет, дылда гнилозубый, Прокоп в долгу не останется, не-ет! Он тебя, суку, в землю вгонит!.. С навозом смешает — вот так!.. Вот так!..

С некоторых пор в Сычевке привыкли ко всякого рода нововведениям и уже не очень дивились, когда обнаруживали, что открыли в селе, скажем, парикмахерскую или сапожную мастерскую: открыли — значит, так и должно быть. Не было по этому поводу ни особых торжеств, ни волнений. Но вот весною произошло событие, которое не могло остаться незамеченным: сельповскую контору переселили в новое здание, а там, где висела вывеска ее, появилась новенькая — белым по зеленому: «БУФЕТ». Митингов по этому случаю тоже не устраивали, однако новинка заинтересовала многих и в первую очередь, конечно, мужскую половину села. На первых порах туда валили толпами — выпить, просто поглазеть, купить кулек конфет или перекинуться парой слов с буфетчицей Валетой. С чьей-то легкой руки буфет тут же окрестили «гензликом», хотя никто в точности не мог сказать, что это слово значило. Помещение было тесновато, но обставлено прилично, в духе времени: хорошая, со стеклянным колпаком витрина, аккуратные столики с пластмассовым покрытием, удобные легкие стульчики. «Гензлик» быстро завоевал популярность в селе не столько, разумеется, из-за современной меблировки, сколько благодаря буфетчице Валентине Сухниной. Правда, о Валете можно было услышать весьма нелестные отзывы по части моральной устойчивости, однако посетителей слухи нисколько не смущали. В молодости Валета была артисткой какого-то ансамбля, а в начале пятидесятых годов она с мужем, тоже артистом, приехала на родину: то ли надоела бродячая жизнь, то ли просто вышли в тираж.