Во всей своей полынной горечи - [42]

В Сычевке супруги-артисты взяли в свои руки всю художественную самодеятельность — сельскую и школьную. В ту пору сычевцы неизменно побеждали на всех районных смотрах и олимпиадах, ездили выступать даже в область. А в одну из кампаний, когда на руководящие посты в районе выдвигали женщин, Валету избрали председателем сельсовета, и, кажется, избрали удачно: деятельная, энергичная, из тех, кто за словом в карман не полезет, она чувствовала себя в новой должности точно рыба в воде. Она быстро вошла в колею хлопотливой суматошной жизни, завертелась, закружилась в вихре: «толкала» мероприятия, давала план, разбирала конфликты, «поднимала вопросы» и на равных косила с ездовыми сено для нужд сельсовета. Как-то так получалось, что большинство собраний, пленумов или семинаров — и в Сычевке, да и в районе тоже — обычно заканчивалось коллективными ужинами или обедами, потребность в которых выражалась в известной универсальной формуле «посидим — поговорим». А вскоре Валета стала выпивать уже и без всяких поводов. Она и раньше была неравнодушна к чарке, а тут и вовсе «утратила бдительность», как выразился предрайисполкома Анохин, выступая на совещании сельского актива. Пришлось Сухниной выкладывать на стол гербовую печать. Но Валета была не из тех людей, что унывают при неудачах: мало ли еще на свете таких дел, куда можно вложить свою энергию! Валета стала звеньевой, и скоро портрет ее закрасовался на районной доске Почета. Поговаривали даже об ордене, но кто-то там мешал, вставлял палки в колеса, Валета стала писать в областную газету, приезжали корреспонденты, разбирались, печатали статьи, а кончилось тем, что Валета окончательно поссорилась с председателем колхоза, ее перевели учетчицей на ферму, а оттуда Валета ушла на карьер.

О ней вспомнили, когда обсуждали кандидатуру буфетчицы. Вот тут она пришлась ко двору как нельзя лучше. Ладная, веселая, подвижная и все еще красивая в свои годы, она умела ладить с клиентами: могла при случае «поддержать компанию», утешить или расшевелить, спеть песню. У нее был хороший альт, и, выпив стопку, она затягивала гуцульскую «Кажуть люди» или «Чого вода каламутна». Говорят, будто однажды, захмелев, она ночевала на ступеньках своего «гензлика» и двери были якобы открыты настежь. Но чего только не выдумают злые бабьи языки! Сын Валеты заканчивал политехнический институт, муж преподавал пение в местной школе. Иногда он появлялся в буфете, небольшой коренастый крепыш, тихий и добрый, терпеливо ждал, пока супруга закроет «гензлик», молча страдал. Валеты он побаивался и безропотно сносил насмешки односельчан.

Прокоп ввалился в буфет как раз в тот момент, когда Валета, наведя порядок, оглядывала комнату перед тем, как гасить свет. Уже и крючок был снят с двери и связка ключей в руке…

— А чего это ты так раненько прибился? — накинулась она на непрошеного гостя. — Буфет закрыт, чуешь? Закрыт, говорю!

Прокоп, не обращая внимания на женский лепет, молча прошел к стойке и, угрюмый, плюхнулся на стульчик.

— То, может, ты думаешь, — продолжала Валета, — что я собираюсь тут ночевать? Двенадцать скоро! Только одну компанию выпроводила, а тут — на тебе… моя радость! А ну забирайся! Приходи завтра, чуешь, Прокоп, зав-тра!

Прокоп вяло отмахнулся, точно от мухи. Было ясно, что так просто он не уйдет. Наметанный глаз Валеты сразу определил, что с Прокопом неладно: вспухшие губы рассечены и кровоточат, спина вся грязная — валялся где-то. Вдобавок ко всему был он под хмелем и явно не в духе.

Валета вздохнула — и сегодня, значит, раньше часу домой не выбраться — и взяла со стопки чистую тарелку.

— Ну, чего тебе? Только поживей!

Прокоп поднял на нее тяжелый немигающий взгляд.

— Водки.

— Догадываюсь! — хмыкнула Валета. — Сто пятьдесят?

— Пляшку.

— Ого, а не много ли будет?

— Не твое дело.

— Ни к чему тебе сейчас пляшка, Прокоп. Послушай меня — иди спать! Под куры.

— Сказал — пляшку!

Валета двинула плечами.

— Пляшку так пляшку. Мне-то что? Хоть ящик целый! Прошу пана: ящик не надо? А гроши у тебя есть? Гроши наперед! Я уже научена.

— Может, ты думаешь, что я пьяный?

— Не-е, боже меня упаси! Но такой порядок, извини.

Прокоп полез в нагрудный карман, порылся в нем двумя пальцами и кинул на стол сложенный вчетверо червонец.

— Вот — на все! Давай!

— Ага, так я тебе и дала на все. Богач какой! Во, видишь? Пятерку сдачи даю, чтоб потом не говорил, что ничего не помнишь. Колбасы или консервов? Есть бычки в томате.

— Валяй бычки, тащи колбасу… все тащи!

Валета нарезала колбасу, вспорола банку консервов, выложила в тарелочки.

— Так где же это ты губу расквасил? — спрашивала между делом. — Может, которая поцеловала чересчур уж крепко? Да будь я твоей Анютой — бросила б такого, не посмотрела, что дети взрослые, что внуки уже. А ей-бо, не жила бы ни одного дня! А на кой черт мне такой мужик? Болтается где-то по ночам, десятками швыряется. А явится домой, так нет того, чтоб тихонько завалиться к курам и дрыхнуть, подымет весь дом на ноги, соседей всполошит… Знаю я тебя как облупленного! Скажешь, неправду говорю? А ей-бо, не жила бы. Дурная та Анюта, что терпит тебя. Петьку в интернат — и вольная пташка!