Во всей своей полынной горечи - [12]

После завтрака в лагере «дикарей» каждый ищет какое-нибудь занятие — и взрослые, и дети.

Ребята решили ловить креветок, и потому Ленька принялся за починку снасти — куска марли с прикрепленными по краям двумя палками. Пока он штопал прорехи медной проволокой, вся ватага сидела вокруг и ждала.

Юрке досадно, что он должен довольствоваться ролью наблюдателя — дома он привык быть заводилой среди пацанов.

— Не трожь, сказано! — предупреждает Ленька, когда Юрка пытается помогать.

Ленька среди ребят старший — ему уже четырнадцать — и к тому же хозяин снасти. Он груб и властен. Не потому, что от природы таков, а потому что приходится ему сотрудничать со всякой мелюзгой: Юрка перешел в третий, Алешка — во второй… Тоже компания! А может, сказывается присутствие девочек?

Отвергнутый Юрка надувает губы.

— Ну и ладно, подумаешь! — презрительно говорит он и поднимается. — Мне папка лучшую сделает. А эта вся с дырками!

— Ну и катись… Прорицатель!

Почему «прорицатель» и что это слово значит, никто не знает. Но Юрке все равно обидно. Он ушел в палатку, вынес транзистор, сел у стола и включил музыку. Слушать, разумеется, не очень интересно, но на какие только жертвы не пойдешь ради утверждения самостоятельности!

К Юрке подсаживается Алешка, малый хитроватый, дошлый, с задатками дипломата.

— Пошел… Перебежчик несчастный! — кривит в усмешке губы Ленька.

— Я ничего… — оправдывается невинно Алешка. — Хочу посидеть на лавке. Могу я посидеть на лавке?

Против солнца его слегка оттопыренные уши отсвечивают розовым.

Выждав паузу, Алешка тихо, так, чтоб Ленька не слышал, уговаривает Юрку.

Девочки, Таня и Зилька (настоящее ее имя Лиля, но ребята с ходу переделали его), не вмешиваются, сидят рядком, время от времени забавляясь с Эмкой.

Сестры непохожи друг на друга. Чуточку приподнятые, будто в радостном удивлении брови и загадочная улыбка, мягкая, женственная, одними уголками красивых губ, будто говорящая: «Ну что?.. Ну что вы от меня хотите?» — это Таня, старшая. Она скромна, учтива, прекрасно сложена для своих тринадцати лет. Взлохмаченные ветром выгоревшие русые волосы, небрежно ниспадающие на лоб, слегка приподнятые стреловидные с изломом брови и эта смущенная улыбка, точно девочка каждый миг открывала в окружающем нечто новое, изумлявшее ее, и спрашивала: «Ну что?.. Ну что вы от меня хотите?»

В Зильке было что-то цыплячье: худая, тонконогая, вся угловатая. Волосы, купальник, плечи, нос и лицо — все, казалось, выгорело в ней и облупилось. И лишь глаза у Зильки были необыкновенные: дивной, как у русалок, голубизны и чистоты, и если она стояла на фоне моря или неба, глаза будто пропадали и только зрачки да еще темные длинные ресницы выдавали их. В некупальное время Зилька носила мальчишескую майку, заправленную в шорты. С мальчишками Зилька была накоротке.

Наконец починка закончена, и вся компания идет к воде. А Юрка остается. Он даже не смотрит им вслед, будто ему вовсе безразлично. И только ненужная опостылевшая «Спидола» в его руках начинает звучать громче, во всю мощь, точно крик оскорбленной души. А потом, когда ребята исчезают за обрывом, Юрка оставляет транзистор в палатке и в нерешительности, раздумывая, бредет к морю.

Через четверть часа они работают вместе: Ленька и Юрка тянут бреденек, Алешка загоняет. Отяжелевшую сетку мальчишки выволакивают на берег, вытряхивают содержимое на песок: слипшиеся водоросли, скользких медуз, извивающихся рыб-игл, прозрачных, шустро прыгающих усатых рачков. Девочки собирают их, перетряхивая водоросли, выбрасывая в море рыбок и медуз.

Море шумит, плещется, накатывая волны, шуршит ракушками, мутное у берега и ослепительно лазурное вдали.

…Первой ее увидела Валя — она чистила у обрыва закоптелую кастрюлю.

— Что это с ней? Что случилось?

Зилька, плачущая, шла к ступенькам, закрыв лицо руками. За ней гурьбой шли ребята, понурые и злые. Они помогли Зильке подняться наверх.

— Ну что такое?!

— Это он… — Юрка указывал куда-то в сторону моря. — Зилька купалась, а этот пузатый с «Волги» ей лицо медузами намазал… Гад такой! Пьяный…

— Погоди, не реви, — остановила Валя девочку. — А ну покажи.

Она отняла руки от лица Зильки. Лицо было красным, глаза слезились.

— Ой, больно! Щиплет! А-а!..

— Как же так? — всполошилась Валя. — Как он мог?! Пойдем, промоем пресной водой. Ребята, разыщите Анну Ивановну.

— Она в магазин ушла, — мрачно сказал Ленька.

— Ах, боже мой! Юрка, найди папу или Юлия Семеновича.

Зилька всхлипывала, зажимая в ладонях пылавшее огнем лицо.

…Они прикатили в конце дня, эти две запыленные «Волги», и остановились по соседству с палаткой Анны Ивановны, где как раз освободилось место. Их было трое: двое мужчин — один толстый, одутловатый, с отечными мешками под глазами, другой молодой лысеющий брюнет — и костлявая неразговорчивая женщина неопределенного возраста, то ли жена, то ли родственница толстого. Толстый был самоуверен и категоричен, он распоряжался всем: где и как ставить палатку, куда подогнать машину… В багажниках «Волг» оказались обильные запасы продовольствия, все измерялось ящиками: ящик отборных помидоров, ящик яиц, ящик вина… Держалась эта группа обособленно, что среди профессиональных «дикарей» считалось дикостью. Стасик и Юлий Семенович попробовали было поначалу установить контакт с новоприбывшими, но потом махнули рукой: столько высокомерия и презрения было в обрюзгшем холеном лице толстого, в его взгляде, когда он мельком задерживал его на мотоциклах, стоявших у палаток Стасика и Юлия Семеновича, что казалось, сейчас толстяк спросит с начальственной интонацией: «Вы, собственно, к кому?» Установлено было, что толстый в прошлом какое-то важное должностное лицо и что «сейчас на пенсии, приехал пожить в свое удовольствие».