Во всей своей полынной горечи - [14]

— Дамы и господа, прошу к столу! — приглашал Стасик друзей, все еще возбужденно обсуждавших появление дельфинов. — Анна Ивановна, сюда, пожалуйста. Варвара Петровна! Кузя, уступи место Клаве. Ишь, расселся, слюнки глотает… Никакого этикета! Возьми вон ящик. Вот так. Юлий Семенович, где ваш раскладной стульчик? Так… Дети накормлены, аккумуляторы подключены, бутылки откупорены — что еще? Все капитально!

В лексиконе Стасика это слово означало высшую степень похвалы. Он частенько употреблял его — отнюдь не по причине бедности своего словарного запаса, а потому, что выражало оно самую суть его отношений к миру вещей и явлений. Все, что не «капитально», было «мерифлютикой».

С первых минут знакомства с этим человеком Юлий Семенович был покорен его манерой выражаться столь категорически и уже на второй или третий день со смехом обнаружил, что подражает соседу по стоянке: «Варвара Петровна, шашлык из баранины — это просто капитально!» Особенно понравилась ему «мерифлютика». Он произносил это слово с видимым удовольствием, растягивая по слогам: «ме-ри-флю-тика!» Иной раз, чистя картошку или производя осмотр мотоцикла, тихонько напевал полюбившееся словечко на первый подвернувшийся мотивчик. Варвара Петровна, толстенькая, круглая, как шар, учительница английского, сказала супругу, что он относится к тому психологическому типу людей, которые легко подвержены влиянию других, на что Юлий Семенович рассмеялся, заметив: «Варя, это все гм… мерифлютика!» А за обедом он признался: «Он говорит о своей профессии настолько заразительно, что я начинаю сожалеть, почему не стал рабочим. Да и вообще ты погляди на него: это же хозяин! Хозяин жизни! Все, что он делает, фундаментально, капитально то есть!» Варваре Петровне Стасик тоже нравился, но она была женщиной скептического склада ума и уже в силу этого не могла разделять восторгов своего супруга, склонного ко всякого рода частым экзальтациям.

Стол был небольшой и не мог вместить всего того, что было приготовлено для ужина. На чистой клеенке, на походных пластмассовых тарелках были выставлены жареный карась, салаты, шашлык, сыр, консервы… Кузя смотрел на все это великолепие вожделенными глазами, постанывал: «Стасик, не томи ты, ради бога!»

Море успокоилось, подернулось мглой. В пионерском лагере, что неподалеку, протрубили отбой.

— Давайте выпьем, — сказал Стасик, подняв стакан, — за наше гордое слово «товарищ», которое с некоторых пор мы стали употреблять почему-то преимущественно в официальных случаях. У нас, например, в троллейбусе вам не скажут: мол, товарищ, передайте на билет. Вам скажут «мужчина». Или «женщина». Ну еще «молодой человек» или «девушка». Могут сказать «гражданин», если намереваются облаять. Когда я слышу это «мужчина» — мне как напильником по зубам… Мы вот, собравшиеся за этим столом, знакомы друг с другом всего несколько дней, неделю или две, но успели тем не менее подружиться, и, право, жаль будет расставаться… Короче, выпьем, други, за «товарища», за Советскую власть — самую здоровую, самую гуманную… Гм, кажется, я перехожу на высокий штиль. Давайте просто выпьем за Советскую власть и еще за рабочий класс. Витя, ты молодец, что стал рабочим! Я вот Юрке своему толкую: хороший инструментальщик — это же капитально!

— Стасик… — напомнила Валя.

— Ясно, слезаю… — улыбнулся тот. — Прозит! Витя, чокнемся!

Виктор и Майя, молодежная пара, несколько дней тому назад прикатили на «Яве» из Херсона, но уже успели прочно войти в коллектив. Двухместную польскую палатку они разбили на отшибе, но все время проводили у стола Стасика, где редко пустовали скамейки, где звучал транзистор и велись разговоры. Виктор, худощавый, лобастый, с лицом интеллигента, и Майя, изящная вся какая-то, учтивая, недавно поженились, и в их взаимоотношениях было столько заботы друг о друге, столько внимания и деликатности, что Варвара Петровна, человек иронически-наблюдательный и все подмечающий, не могла скрыть своего восхищения этой парой: «Боже, до чего может быть человек красив в молодости! Мы еще браним нашу молодежь!»

До поздней ночи за столом не стихали веселый говор и смех. В палатках похрапывали дети. Вокруг лампочки, подвешенной над столом, петляли ночные бабочки, зудели комары. Над Тендровской косой висела луна. Время от времени на погранзаставе включали мощный прожектор, и слепящий луч вмиг вспарывал темень, просвечивая берег на много километров: ряды палаток, машины, зачехленные и без чехлов, мотоциклы, молодежь, гуляющую у моря, затем соскальзывал на воду, щупал пространство и внезапно угасал.

Расходились неохотно, прощались долго. Клава уже давно забралась в коляску мотоцикла и звала мужа, но Кузя, захмелевший, никак не мог расстаться с друзьями.

— Ты давай к нам в колхоз, — уже который раз предлагал он Стасику. — Нам специалисты нужны позарез. Вот, скажем, я: ни хрена в технике не смыслю, а меня не то чтобы ценят… Пусть Клава скажет… дом тебе отвалят… Ну и все прочее…

— Разведу поросят, уток, гусей… — иронически продолжал Стасик.

— Кузьма! — звала Клава.

— Иду! — живо откликался Кузя и тут же забывал, продолжал свое: — Жить будешь как король!