Во всей своей полынной горечи - [13]

— Кретин, — сказал Стасик и этим подвел черту под попыткой найти общий язык с новыми соседями. Для удобства их стали именовать Толстый, Молодой и Экономка, или Кухонная Женщина.

Экономка, сухопарая, голенастая, была на удивление молчалива. «Вот это вышколил! — изумлялся Стасик. — Он из нее кухонную клячу сделал!» Целыми днями она стряпала на газовой плите, мыла или скребла посуду. Просыпались «волгари» поздно, и после купания садились за завтрак, приготовленный Кухонной Женщиной. Ели долго, с аппетитом, смакуя, прихваливая, пили вино и, захмелев, толковали о каком-то Свириде и Степане Парамоновиче, о том, как кто-то кого-то подсидел и подложил свинью… Говорил больше Толстый. Молодой лишь поддакивал, а Экономка по обыкновению молчала, подкладывая в тарелки.

— Ну и послал же бог соседей! — сказал как-то Стасик, наблюдая за этой компанией. — Посмотришь да послушаешь, так хоть в петлю полезай с тоски! За все десять лет, что дикарю, первый раз таких встречаю. Ведь ничтожество, сплошное невежество, а апломба, чванства, если раскинуть понемногу на каждого, хватило бы на полреспублики! Сразу видно, что с нашим братом рабочим он не общался: мы таких в два счета перевоспитываем. Не иначе как эта моль в сфере обслуживания или снабжения процветала…

…Умывшись, Зилька вскоре перестала вопить и даже пробовала улыбнуться. Но лицо ее оставалось по-прежнему красным, глаза, прежде чистые, синие, были мутны, красноваты и слезились.

А немного погодя появился и Толстый. Как ни в чем не бывало, в веселом расположении духа он что-то говорил Экономке, восторгаясь морем и солнцем, прихлопывая себя по ляжкам. Женщины из лагеря с ненавистью смотрели, как он вытирался добротным махровым полотенцем, пил из бутылки минеральную воду — обрюзгший, с отвислым животом и уродливо тонкими для своей тучной комплекции, обожженными солнцем ногами. Затем Толстый кинул надувной матрац и улегся загорать, спрятав голову в тень навеса.

Юрка привел отца и Кузю, кивнул на распростершегося возле машины «волгаря»: «Дрыхнет, гад!»

Стасик осмотрел Зильку, выслушал, как все произошло. Закурил.

— Ты только поспокойней объясни ему… — попросила Валя, когда муж решительно направился к всхрапывавшему Толстому.

— Хэлло, сосед, проснитесь! — громко потребовал Стасик.

Он стоял над «волгарем» исполином. Толстый всхрапнул, открыл глаза. Вытер слюну в углу рта и сел.

— В чем, собственно, дело? — недовольно пробурчал он.

— Вы зачем обидели девочку?

— А вы кто такой, чтобы разговаривать со мной в таком тоне?

Стасик, похоже, опешил от неожиданности. Он ждал извинений, раскаяний: мол, чего не бывает с человеком во хмелю…

— Дело в том, — раздельно и твердо сказал Стасик, придя в себя, — что вы редкая — понимаете? — редкая свинья и уникальная сволочь. Юрка, уйди! Ну, кому сказано?!

— Да как вы смеете?! — подпрыгнул Толстый, побагровел вмиг, будто налился свекольным соком.

Стасик простонал, словно от нестерпимой зубной боли, отвернулся и скрестил на груди руки, крепко стиснул, борясь с искушением тут же пустить их в дело.

Светило солнце, море сверкало бликами, полнилось светом, орало, кипело от брызг, вокруг двигались, бегали, говорили, смеялись… Стасик увидел насупившегося, настороженно выглядывавшего из-за палатки Юрку, Валю, о чем-то внешне буднично разговаривавшую с Клавой, но не спускавшую с него глаз, Кузю и Юлия Семеновича… Он вздохнул шумно, будто хотел вытолкнуть из груди клокотавшую там темную ослепляющую ярость, — вздохнул, присел на корточки и некоторое время с любопытством близко рассматривал Толстого, возмущенно что-то говорившего и жестикулировавшего.

— Ну-ка, мокрица, перестань слюной брызгать! — наконец сказал спокойно, равнодушно даже как-то, тем ровным, без интонаций, голосом, которым объясняются с больными. — Слушай, если бы то, что сделал ты с девочкой, сотворил сам господь бог, на миг потеряв всякий рассудок и совесть, я врезал бы ему так, что он ногами укрылся. О тебя же руки я марать пока не буду. Тебе скажу вот что: мотай отсюда жи-во. Усек? Завтра чтоб и духу твоего тут не было. А не то, клянусь, повезут тебя домой на буксире и с побитой харей. Я все сказал.

Он выпрямился и пошел к морю — чубатый, рослый, в малиновых плавках, туго обтягивавших мускулистые крепкие ягодицы.

В тот же вечер «волгари», не глядя в сторону мотоциклов, молча свернули палатку и укатили. Без обычных прощаний с соседями, без взаимных пожеланий и обмена адресами.

На месте стоянки осталась дюжина пустых бутылок из-под вина и минеральной воды да рваный полиэтиленовый мешок.

На закате зной спал. Ветер поутих, обвисли полы палаток, с моря потянуло свежестью.

В лагере «дикарей» ужинали, играли в мяч, в бадминтон, пели под гитару, слонялись, собирались кучками, торопились в кино, вели праздные разговоры, слушали музыку, умиротворенные прожитым у моря благодатным днем. В сумерки весь берег высыпал на обрыв смотреть дельфинов, шедших вдоль прибрежной косы. Там и здесь выныривали темно-серые туши, круглые, как торпеды, мелькал луноподобный хвост. Животные эти тут частые гости, и тем не менее появление их каждый раз вызывает всеобщий восторг и удивление.