Внутренний строй литературного произведения - [105]

2008

О шекспировском «ферменте» в структуре комедии Чехова («Чайка» и «Сон в летнюю ночь»). Тезисы

Шекспировские реминисценции в пьесах Чехова давно привлекают внимание исследователей. Но пока оно сосредоточивается в основном на «гамлетовском вопросе» – исследуются проявления «русского гамлетизма» в характерах чеховских героев. Нас занимает проблема более общая – воздействие шекспировского «фермента» на природу чеховского комизма, присутствие шекспировского начала во внутреннем строе комедии.

Наиболее благоприятный материал для сопоставления дает в этом плане «Чайка» и одна из самых популярных на русской сцене комедий Шекспира «Сон в летнюю ночь».

Суть взаимоотношений персонажей «Чайки», как и вырастающий из нее тип сюжетики, определяется психологическим казусом, который естественнее всего назвать «любовью невпопад». Тот же тип любовных «несовпадений» лежит в основе действия в шекспировской пьесе. Правда, в «Сне» несовпадения эти являют собой результат игры фантастических существ, в «Чайке» же драматургическая ткань подчеркнуто реалистична. Но и в чеховском мире любовное тяготение выступает как сила, в корне не подвластная сознанию, иррационально-неодолимая, близкая природной стихии («о колдовское озеро»).

Внутренний строй обеих пьес отмечен особого рода драматургической необычностью – «пунктирностью». У Шекспира она обусловлена капризно-прихотливым проявлением чувств, естественным в мире эльфов, у Чехова – принципиальной замкнутостью духовной жизни его героев. Сплетение разнокачественных начал вполне наглядно демонстрирует общая для обоих произведений конструкция пьесы в пьесе. При этом эмоционально-содержательное наполнение приема полярно. Вставной спектакль у Шекспира – демонстрация бескультурья, претендующего на причастность к высшим сферам искусства. В «Чайке», напротив, постановка Треплева – плод подлинной духовной изощренности. Но само присутствие вставных спектаклей сообщает обоим произведениям тональность внутреннего соприкосновения полярных эмоциональных начал. Причем у Чехова мир тяжеловесной пошлости воплощает не только непосредственная реакция на пьесу зрителей, но и рассыпанные по всему полю комедии рассуждения о театре Шамреева.

Шекспировский элемент в «Чайке» оказывается, таким образом, своего рода «бродилом», способствующим возникновению своеобразнейшей стихии чеховского комизма.

Дмитрий Евгеньевич Максимов – исследователь поэзии и человек поэзии

Мне выпала редкая жизненная удача – нелегкая честь быть аспиранткой Дмитрия Евгеньевича Максимова. В годы моей жизни в Ленинграде (с 1957-гопо 1961) мы общались достаточно тесно. После моего отъезда – переписывались. Всякий раз, когда мне удавалось хоть ненадолго оказаться в Питере, я бывала у него в гостях.

Разумеется, я читала статьи и книги Максимова сразу же после их публикации (а иногда – и в ее процессе), навсегда запомнила многое из того, о чем он говорил. Думала, пытаясь определить для себя (особенно после его ухода) внутреннюю сущность его редкостного литературоведческого дара. Эти раздумья и определили цель и центральное направление настоящей работы. Многое в ней основано на непосредственных воспоминаньях, хотя я и стремилась им в угоду не слишком уходить от аспекта, обозначенного в заглавии.

Итак, начну с общеизвестного. Дмитрий Евгеньевич с почти равным искусством анализировал произведения разного рода и структуры, лирику и прозу – художественную, критическую (показательно в этом плане название одной из поздних его книг – «О поэзии и прозе Александра Блока»). И все-таки каждый, кто знал его хоть сколько-нибудь близко, не сомневался: подлинная его профессия, лучше сказать, его призвание, – исследование поэзии. В сфере этого исследования складывался и особенный его метод – в принципе отличавшийся от традиционного стиховедения или от получившей у нас более позднюю известность школы Кирилла Тарановского. В своем подходе к поэзии Максимов был, по сути, одинок, если не сказать единственен. Ближе остальных ему были исследования Лидии Яковлевны Гинзбург. Но в самых основах восприятия лирики даже этих в общем синхронно мысливших ученых разделяло некое трудно выразимое свойство (применительно к работам Максимова попытаюсь назвать его позднее).

Сказывалось она хотя бы в том, как Дмитрий Евгеньевич с легкой ворчливостью предостерегал меня от безоглядного следования за Лидией Яковлевной. На две трети эта ворчливость была шутливой (Максимов высоко ставил книгу Гинзбург «О лирике»). Но и не без оттенка серьезности. Имелись в виду формалистские «корни»

Гинзбург. Формализма же как метода подхода к искусству Максимов в принципе не принимал (при глубоком понимании яркости работ мэтров ОПОЯЗа, особенно Тынянова).

В юности Дмитрий Евгеньевич под влиянием старшего брата, известного некрасоведа – Евгеньева Максимова – тяготел к социологическому методу. В зрелые годы ранняя направленность ушла, почти не оставив следов, но настороженность по отношению к формализму все же сохранилась. Максимов всерьез хотел, чтобы его ученики, не соблазняясь блестящими приманками формы, видели человеческую суть произведения, исторический смысл литературного процесса в целом.