Внутренний строй литературного произведения - [102]

Именно родовая память подсказывает Лопахину то счастливое смятение, которое кружит его после покупки «Вишневого сада» («Я купил имение, где дед и отец были рабами…»). Но рядом с унаследованным сознанием живет и память личностная – образы добра, обращенного к нему хотя бы походя, ненароком. <…> Как сейчас помню, – говорит он о минуте, когда Любовь Андреевна, «еще молоденькая, такая худенькая», – пожалела его – мальчишку, избитого пьяным отцом.

В совмещении этих разных (хотя и соседствующих) пластов сознания Лопахин не единичен. Как уже говорилось, в жизни чеховских героев наряду с социальным роком, определяющим судьбу имения, присутствует и нечто, сближающее их вопреки сословным барьерам. Известный французский режиссер, Жан-Луи Барро, неслучайно находил, что в «Вишневом саде» больше, чем во всех остальных чеховских пьесах, «выразилась общечеловеческая сущность»[287]. О том же на свой лад раздумывает и Джон Пристли. Показав значение «сада» и «дома» для всех его обитателей, он заключает неожиданным: «Но пьеса эта не о том, как заколачивается дом или продается сад… Она о времени, о переменах, и безрассудстве, и сожалениях, и ускользающем счастье, и надеждах на будущее… «Вишневый сад» – пьеса о жизни в этом мире» [288].

Сказанное было бы безусловно справедливым, если бы не жестокость предлагаемой Пристли антитезы. Широкое звучание чеховской пьесы возникает не за счет исключения смысла конкретной ситуации. Именно история о том, как «заколачивается дом», как «продают сад», дает простор для размышлений «о жизни на это свете». А вместе с ними и для проявлений чистой человечности.

Ярче всего эти проявления в «круге света», излучаемого Раневской. Сказанное о ней Лопахиным еще до момента встречи зрителя с героиней («Хороший она человек. Легкий, простой человек» [197]) – дорогого стоит. Ведь у этого давнего знакомца Любови Андреевны не только трезвый взгляд; у него, как заметил Трофимов, и «нежные, тонкие пальцы, как у артиста», «нежная, тонкая душа» [244].

Симпатия Лопахина к Раневской столь очевидна, что иногда ее толкуют как непосредственную влюбленность. Автор, как известно, резко возражал против такого рода «догадок». У Чехова все сложнее и проще. В мире «Вишневого сада» Любовь Андреевна окружена общей почтительной нежностью. Не чужд ей и «вечный студент» Петя, что не мешает ему в разговоре с Раневской провозгласить свое «гимназическое»: «Мы выше любви». «А я вот, должно быть, ниже любви», – отвечает ему собеседница.

Эти слова могла бы повторить и ко всему готовая Варя. Так и не дождавшись желанного признания, она вовсе не считает причиной молчания Лопахина его тяготение к Раневской. Просто ему не до любви, – думает Варя, – «богатеет, занят делом».

«Выше любви», «ниже любви», «не до любви», – замечает 3. Паперный, – одного только нет в пьесе «Вишневый сад»: самой любви.[289]Исследователь связывает эту странность с характером мироощущения рубежа веков – мотивом «изживания жизни». Действительно, в контексте пьесы эта вообще крайне редкая для искусства отстраненность от любви ощущается прежде всего как ущербность. «Влюблен? – иронизирует Шарлотта по поводу любезностей Пищика. – Разве вы можете любить? Guter Mensch, aber schleichter Musikant» [231].

Фраза эта может быть отнесена ко всем «рыцарям» «Вишневого сада». Но значимы в ней обе части: не только вторая, акцентная – «плохой музыкант», но и первая, будто бы проходная– «хороший человек». Неспособность к личностной страсти восполняется у чеховских героев, насколько это возможно, теплом чистой человечности. Общее это чувство отодвигает в сторону не только мужскую любовь, но и родственность. Светом несколько отстраненного любования проникнуты отношения Любови Андреевны и Ани. Это почти уравнивает мать и дочь, освобождая старшую от забот бытовой опеки, а младшую от детской ревности и обиды на мать. Легко, также без ревности и обид, входит в этот «дуэт» и «чужая» – Варя. «Родные мои, если бы вы обе знали, как я вас люблю, – говорит им Любовь Андреевна вполне искренно. – Садитесь рядом, вот так» [222].

Варя, как следует из слов Фирса[290], – подкидыш. Но ее судьба не воспринимается как нечто единично-исключительное. Это просто один из вариантов состояния, сформулированного в пределе все той же Шарлоттой: «А откуда я и кто, я не знаю» [215]. И она – гувернантка, наделенная странным для ее профессии цирковым прошлым (оно постоянно оживает в фокусах– совершенных, но, как и положено «забаве», вполне бесполезных), и Петя – учитель мальчика, погибшего шесть лет назад, – в имении тоже своего рода «приемыши». Родовитые Гаевы легко обрастают безродным окружением. Сказываются традиции помещичьего быта, всегда оставлявшего угол для приживалов. У Чехова, однако, этот факт обретает особое психологическое наполнение. Угроза неотвратимого бездомовья превращает обитателей старого дома в кучку сиротливых детей, прижимающихся друг к другу. Выключен из этой общечеловеческой семьи только мечтающий о Париже Яша.

О его иноприродности по отношению ко всем персонажам пьесы говорили все писавшие о «Вишневом саде». Начиная со Скафтымова, предложившего исчерпывающую в своей точности формулу: «Исключительность Яши среди других действующих лиц состоит в его особенной моральной тупости, совершенной холодности к душевному миру окружающих»