Внуковский лес - [18]

— У нас Том интеллигент, — возразил Эрик. — И даже не интеллигент — английский аристократ.

— Ладно, — согласился я, — аристократы тоже никого в упор не видят. Народ работает, а прихвостни ездят на чужом горбу.

Мери громко залаяла. От старости она почти облысела, и когти попугая, вероятно, причиняли ей боль.

Любимцем Эрика, конечно, был кот Том. Но это и немудрено, он был большой, важный, настоящий черно-белый английский лорд.

— Тим Тома не гоняет? — спросил я.

— Он его не замечает. В первый же день встретились на узкой дорожке и разобрались, кто есть кто.

— Вы это видели?

— Нет, но у Тима до сих пор морда расцарапана. В сторону Тома даже не смотрит.

Заорал попугай. Мери все же удалось стряхнуть его с себя, и попугай с воплями бегал за ней, стараясь вскарабкаться на спину.

— Хорошо, у них еда разная, — сказал Эрик. — Была бы одинаковая, Мери давно бы с голоду умерла. Уже и так плохо видит.

— У моего Троши тоже отвратительный характер.

Я подставил попугаю палец. Тот впился в него, стараясь прокусить до крови.

— Наглец, — вздохнул Эрик. — Не был бы членом семьи, Том с радостью его бы сожрал.

На чердаке деревянного дома для писателей, желающих поработать в уединении, сделали кабинеты. С моей точки зрения, они были больше похожи на клетки. Из нашего коттеджа кабинет себе взяли Файзилов и Иванченко, но работал в нем один Файзилов. У меня вообще было подозрение, что он единственный писатель во Внукове, кто здесь пишет.

Я тоже пытался писать, но для меня в нашем Доме было слишком много отвлекающих моментов. Зимой ходил на лыжах и сумерничал с Эриком. Летом собирал грибы и ягоды, рыбачил и рвал на лугу ромашки. Мне нравился их горьковатый запах. В мае на пригорке, на котором когда-то стоял особняк Абрикосова, было полно сирени разных оттенков. На нашей территории отчего-то больше было персидской сирени, которая зацветала в июне.

— На самом деле она не персидская, а венгерская, — сказала мне Алена.

— Это ведь не одно и то же, — заперечил я. — Где Персия, а где мадьяры.

— Венгерская, — уперлась жена.

Она вообще любила спорить по пустякам. Но я к этому относился снисходительно. Хочет венгерскую, пусть будет венгерская. Тем более она отличалась от обычной сирени и цветом, и запахом.

Лично мне больше нравилось слово "персидская". Сразу представлялся жгучий взгляд черных очей, сопровождаемый стыдливым румянцем на матовых ланитах. Одним словом, "Гюльчатай, открой личико". Ну и стихи про Шаганэ все знали.

Постепенно я выяснил, что на территории нашего Дома росла не только персидская сирень. У деревянного коттеджа было полно вишни и калины. В кустах шиповника возле буфета можно было набрать рыжиков, под лиственницами — маслят, а под соснами и березами у пятого коттеджа — боровиков. Среди осин, вымахавших за моим коттеджем, попадались подосиновики. А внизу, рядом со спортплощадкой, я собирал и белые, и подберезовики с черными шляпками, и лисички, и те же подосиновики. Словом, грибов здесь хватало, что, конечно, не способствовало появлению добротных произведений отечественной литературы. Внуковским насельникам не было никакой нужды ходить за грибами в лес, — они и не ходили. Мы с Жорой были исключением, граничащим с блажью.

Но что здесь начиналось, когда шли опята!

Волны опят, прокатывавшиеся по лесу, были, конечно, разной величины, но в какой-то год обязательно случался девятый вал, и тогда практически каждый пень обрастал грибами. Опята на березах были со светло-коричневыми головками, толстоногие, с нежной плотью. На дубах они гораздо темнее, плотнее и с явственным зеленым оттенком. Еловые опята отличались тонкой ножкой, коричневой шляпкой и каким-то бравым видом. Впрочем, у всех молодых опят был дерзкий вид, они перли из всех узлов, щелей и отверстий ствола или пня, и не нагнуться за ними было нельзя.

Во время этого девятого вала опята сползали с деревьев и стремительно разбегались по земле, цепляясь за любой корешок или щепку. Они рассаживались на ней плотными многоголовыми семьями. Выстраивались дуэтами. Выскакивали под ноги по одному. Но в любом случае их было неимоверно много. Через полчаса, в крайнем случае через час кошелка любого размера наполнялась с горкой, и грибник, со стоном разогнувшись, отправлялся домой. А опята подмигивали ему вслед, хихикали, корчили рожи — в общем, веселились как могли. Это был их праздник.

Через неделю тугощекая молодежь превращалась в лопухи. Грибы чернели, разваливались, из-под шляпок с басовитым гудением вылетали объевшиеся жуки.

— А ты знаешь, чем пахнет молодой опенок? — спросил меня Цыбин, которого я встретил на выходе из леса.

— Знаю, — кивнул я. — Но эти уже не пахнут.

В корзине Цыбина опята-лопухи лежали вперемешку с груздями. Их в этот год тоже высыпало несчетно.

— А я их солю сырыми, — сказал о груздях Цыбин. — Накидал в кастрюлю, посолил, накрыл марлей, через неделю отличная закуска. Старшине такая и не снилась.

— Он вообще не пьет, — пожал я плечами.

— Раньше пил как сапожник.

Пьющего Старшину я не знал, это было задолго до моего призыва в писательскую армию. Но сам Николай Иванович не скрывал, что был грешен.