Алесь КОЖЕДУБ
ВНУКОВСКИЙ ЛЕС
Повесть
1
После окончания Высших литературных курсов мне уже не было никакого смысла думать о службе. Да что там служба — о месте проживания не надо было беспокоиться. За два года учебы я все-таки привык к Москве.
Я даже в очередях не стоял. Если уж появлялась потребность в рюмке водки, я шел в Дом литераторов и спокойно выпивал ее. То же самое можно было сказать обо всем остальном. В очереди за колбасой стояла теща. На службу ходила жена. Нужные люди звонили сами. Писатель в середине восьмидесятых еще был уважаемым человеком, и я из этой чаши пил сполна.
— В какой Дом творчества поедем на этот раз? — игриво спрашивал я жену по весне.
— В какой хочешь, — отмахивалась она. — У меня опять "Домострой".
"У тебя “Домострой”, а у меня машина, — думал я. — На кой ляд я с ней связался?"
Надо сказать, "Домострой" и машина портили нам кровь примерно одинаково.
Впрочем, с "Домостроем" Алена влипла в историю по собственному почину. Защитив диплом в университете по древнерусской литературе, жена осталась "древницей" на всю жизнь. Их вообще не так много, этих "древников", но зато они были в полном смысле слова штучным товаром.
Я с "древниками" сталкивался дважды, и обе встречи оставили неизгладимое впечатление. В первый раз Алена привезла меня на дачу в Дудкино, к профессору, под руководством которого она защищала диплом. Дача была под стать своему хозяину: старая, просторная, ухоженная. Может быть, был несколько запущен сад, но и это соответствовало статусу профессорской дачи.
К нашему приезду на террасе был накрыт стол, и я отдал должное выбору яств и напитков: запотевшая бутылка водки, маринованные грибки, огурчики-помидорчики с грядки, сальце с прожилкой. Из кухни доносился запах тушеного мяса.
"Неплохо живут университетские профессора, — подумал я. — Наверное, не одни жития святых исследовали".
Мы выпили, закусили, профессор прочитал небольшую лекцию о нравах современной молодежи.
— У нас тоже преподаватели один древнее другого, — сказал я.
— Где это "у вас"? — осведомился профессор.
— В Литературном институте, — хмыкнул я. — Лекции с пожелтевших листков считывают.
— Лекции могут быть на любых листках, — тоже хмыкнул он. — Это у вас, кажется, Николай Каллиникович преподает?
— Кто? — удивился я.
— Гудзий, — шепнула мне в ухо жена.
— Да, — кивнул я, — но не мне. На Высших литературных курсах древнерусской литературы вообще нет.
— Очень плохо, — вздохнул профессор. — Древнерусскую литературу надо изучать всем.
— И физикам? — снова удивился я.
— Им в первую очередь.
За столом все засмеялись. Я смеялся громче всех. Так бывает после успешно сданного экзамена.
— Молодец! — чмокнула меня в ухо жена.
— Не лепо ли ны бяшет, братие, — поднял я наполненную рюмку, — начяти старыми словесы о полку Игореве!
— Два слова пропустил, — сказала Алена.
— Русскому человеку не только пропустить, но и добавить дозволяется, — благосклонно посмотрел на меня профессор. — Широк русский человек!
— А он не русский, — засмеялась Алена.
— Не русский?! — изумился профессор.
— Белорус. — Я выпил рюмку до дна. — Как и Достоевский, между прочим. Это ведь его слова?
— Его, — погладила меня по плечу Алена.
— Главное, не поляк, — тоже выпил свою рюмку профессор. — Уж с белорусами мы как-нибудь договоримся.
Профессора, как правило, не ошибаются. В Дудкине мы прикончили одну бутылку, за ней и вторую. Женщины нам помогали мало.
Со второй "древницей" я встретился в Коктебеле, но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. Главной "древницей" все-таки была моя жена, а у нее, как я уже говорил, возникли большие сложности с "Домостроем".
В издательстве "Советская Россия", которое народ ласково называл "Савраской", Алена среди прочих вела серию "Памятники древнерусской литературы". И не вставить туда "Домострой" она, конечно, не могла.
— А он сочетается с "Кодексом строителя коммунизма"? — спросил я, когда она рассказала мне о "Домострое".
— Вполне, — ответствовала она.
— Тогда издавай, — пожал я плечами.
У меня в это время в "Молодой гвардии" выходила книга повестей и рассказов, и другие книги меня занимали мало. А зря.
"Домострой" вышел, его мгновенно раскупили любители российской словесности, и не только они. Очень скоро на книгу, при советской власти не издававшуюся, появилась рецензия. Но, во-первых, она была напечатана в газете "Правда", а во-вторых, это была не совсем рецензия.
— Кошмар! — сунула мне в руки газету Алена.
Мне ее вид не понравился.
— Так уж и кошмар, — сказал я. — Ну, поругали маленько.
Однако, пробежав глазами текст, я понял, что рецензия была форменным разносом в стиле двадцатых годов. Тогда за них легко расстреливали.
— Н-да, — сказал я. — Это кто ж таков?
— Какой-то историк из Киева... — губы у жены задрожали. — Теперь точно выгонят...
Мне подумалось, что после разноса в "Правде" изгнание проштрафившегося редактора из издательства было вполне возможным вариантом.
— С волчьим билетом! — всхлипнула Алена.
А вот этого не хотелось бы.
— Не переживай, — обнял я жену. — Авось рассосется.
И был прав. Директор издательства, которому было поручено принять к редактору соответствующие меры, вызвал Алену к себе.
