Внуковский лес - [16]

Но водился за Тимкой один грешок, который перечеркивал все достоинства: он был кошкодав. Тим не гонялся с исступленным лаем за кошками на глазах у всех. Он даже не смотрел в их сторону, когда, например, Топоркова приходила в буфет с любимицей на руках. Но если находили в кустах придушенную кошку, ни у кого не возникало сомнения, чья это работа. Из-за этой своей страсти в буфет Тим заходил, только удостоверившись, что в нем нет кошатников.

У меня с ним установились вполне дружеские отношения.

— Может, возьмем котенка? — сказал я как-то жене.

— Чтобы его съели собаки? — ужаснулась Алена.

— Тим кошек не ест.

Алена хмыкнула. Больше я о котенке не заикался. Кошку мы завели значительно позже, когда Тима уже не было в живых.

Впрочем, кошек во Внукове отлавливал не один Тим. Возле нашего поселка всегда было полно бродячих собак. Какие-то из них приходили из Абабуровки. Другие поселялись рядом с баками для пищевых отходов, стоявшими за воротами. Третьи жили в лесу и забегали в поселок развлечься.

Тим, надо сказать, этих путешественников не любил и гонял их еще яростнее, чем кошек.

Однажды я столкнулся в лесу с собачьей стаей. Предводительствовал над разномастными и разнокалиберными псами крупный черный кобель. Собаки залаяли. Я остановился, сжимая в руках палку. Кобель подошел ко мне, повернулся к стае и грозно рыкнул. Собаки поджали хвосты и пропали в кустах.

— Пойдем вместе? — спросил я.

Кобель мотнул тяжелой башкой.

Он проводил меня до ворот поселка, постоял, глядя на дома, повернулся и убежал. Наверное, он вспомнил что-то из своей прошлой жизни и решил прогуляться с человеком.

Итак, коты во Внукове в основном были домашние, собаки бродячие, но и здесь случались отступления.

Михайловские держали черного пуделя, мирного и спокойного пса, но его почему-то побаивались: вероятно, сказывались отголоски литературных историй о связи пуделей с чертовщиной.

За Катисонами повсюду бегал кокер-спаниель, готовый сожрать все, что влезало в пасть. Как и все спаниели, он был добр и глуп, за что ему легко прощались мелкие пакости.

У Эрнста Сафонова жили черно-белый английский кот, волнистый попугай и карликовая пуделиха Мери.

О семействе Сафонова следует рассказать подробнее.

Я уже говорил, что Эрик был главным редактором газеты "Литературная Россия" и по совместительству преподавателем Высших литературных курсов, где мы с ним и познакомились. После этих самых курсов я стал жить, как у нас говорили, на творческом хлебе. В середине восьмидесятых это могли себе позволить не только классики, но и простые писатели вроде меня. Через два года на третий у меня издавались книги, регулярно публиковались рассказы и повести в журналах. Советский Союз был велик, журналы выходили повсеместно, и всегда можно было выбрать издание по душе. А мне и выбирать не надо, печатался в родной "Маладосцi", благо там не обиделись на то, что я "омоскалился".

Сафонов тоже часто публиковал мои рассказы в "Литературной России", и это наряду с дачей во Внукове меня и сгубило. Я оказался абсолютно не готов к слому, случившемуся в начале девяностых.

А признаки катастрофы не замечали одни простаки. Громче, чем обычно, заговорили о своей исключительности националы. Люди чаще стали сравнивать нашу жизнь и заграничную, и ясно, в чью пользу были эти сравнения. Как-то смикшировалась руководящая и направляющая роль КПСС. Особенно заметно это было в провинции.

У меня тяжело заболели сначала мать, затем отец. Я стал чаще бывать в Речице, привозил дефицитные лекарства и продукты, просто сидел у постели родителей.

В конце семидесятых о Речице я делал передачу на республиканском телевидении, знал местное начальство и по старой памяти решил зайти к первому секретарю райкома партии. Помощница секретаря почтительно раскрыла мой писательский билет с профилем Ленина на обложке, записала данные в книгу посетителей и открыла дверь в кабинет:

— Проходите.

Хозяин кабинета принял меня радушно, а когда узнал, что я ничего просить не собираюсь, и вовсе растаял.

— Вы из самой Москвы? И что говорят там? — он показал глазами на потолок.

— Но вы ведь смотрите телевизор.

— Лучше бы я его не смотрел... — секретарь тяжело вздохнул. — Полный вакуум. Что хочешь, то и делай. А люди ведь это чувствуют и тоже не хотят работать. Может, в Москве не так?

— Рыба гниет с головы. Надо что-то менять, но никто не знает, что именно.

— Стариков надо менять!..

Он осекся. Я с ним был полностью согласен. Черненко на посту генсека выглядел удручающе. У страны с таким руководителем не было никаких перспектив.

— Горбачев вроде готов к переменам, — сказал я.

— Он-то готов, а мы? — секретарь побарабанил по столу пальцами. — Неужели там не понимают, что земля уходит из-под ног?

Подобных откровений в кабинетах секретарей до сих пор мне слышать не приходилось.

— Хуже всего, — посмотрел я на секретаря, — что в магазинах пус­то. — Куда все девалось?

— Если б я знал...

"Не может быть, — подумал я, — чтобы кремлевские старцы не знали, что творится в их хозяйстве. А если знают, значит, у них есть план".

Мы с секретарем распрощались, и я ушел в сквер над Днепром. Это было мое любимое место в городе. С высокого берега открывался вид на луг над рекой. За ним сизая полоса леса. Справа трубы мебельной фаб­рики и метизного завода. И что бы ни произошло, все так же будет катить свои воды к далекому морю река. Будут покачиваться на стремнине лодки рыбаков-язятников. Будет уходить в темную часть сквера, держась за руки, парочка. Будут пронзительно кричать, гоняясь друг за дружкой, чибисы. Жизнь быстротечна, но и нескончаема...