Вместе с комиссаром - [53]

— Ну, что с тобой говорить. И это худо, но себя можешь лечить, если хочешь. Видно, у тебя не все в порядке! Поеду, но гляди, если кого в могилу загонишь, тогда тебе несдобровать!

И Мажинский уехал, а Донька еще долго бросал ему вслед:

— И лечил, знаете-смекаете, и лечить буду! Меня городские докторы научили. Они больше знают, чем ты. И документ вот дали, а ты знаешь ли, Мажинский, что такое санитар? Как оно звучит — санитар? Это все равно что асессор[14], а я и есть асессор в своем деле! И лечил и лечить буду! — И Донька пошел под поветь, где держал на полочках свои лекарства, и стал заботливо переставлять их.

СМЕРТЬ ДОНЬКИ

Всю зиму до весны Донька, видно, был под впечатлением того, как его напугал фельдшер Мажинский. Он почти не выходил из дому, только однажды пришел к нам, когда мы играли «Павлинку». Посидел хмурый и на прощание сказал:

— Это же не Быковский[15], а наш Гумовский из Репища. Ах, кабы у меня живот не болел, я б сыграл его, знаете-смекаете, получше вас!

Больше до весны мы его не видели. Однажды заметили, что сидел Даниэль у Прузыны, но потревожить не решились.

А весной Даниэль вышел на простор. Он целыми днями ходил по лугам, собирая разные цветы и травы, бродил и по лесу, откуда возвращался с пучками различных, только ему известных зелий. Не забывал он надевать свою длинную полотняную рубаху с красным крестом на груди. Какую религию он теперь признавал, мы не знали, потому что не ходил Донька ни в церковь, ни в костел. Был всегда гладко выбрит, даже голова голая. Вот мы и думали, что он теперь придерживается новой веры, про которую рассказывал, придя из города в последний раз.

Лечил ли он кого, мы не знали, если лечил, так тишком. А сам часто жаловался на резь в животе и говорил, что скоро от этой рези избавится, потому что применяет свое лекарство. А лекарством этим были разрубленные ветки молодых сосенок, на которых выступала свежая смола. Он просто обгладывал их. Говорил, что становится легче, хотя мы этого и не видели. Он худел у нас на глазах.

И хотя с виду Донька очень быстро менялся к худшему, дух его оставался таким же задиристым. Он даже пришел к нам в ячейку на урок политграмоты и стал упрекать, что мы неправильно учимся. Может быть, он был кое в чем и прав, когда говорил:

— Вы словесность, знаете-смекаете, как в солдатах учите, а надо про жизнь, чтоб понимать, что нам в деревне делать.

— А как же нам учиться, Даниэль?

Он только хитро улыбнулся и не то шутя, не то серьезно сказал:

— Примите меня в комсомолы, тогда научу!

— Так ты ж старый!

— Какой я старый! — обиделся он.

— Ну, по годам нам не подходишь.

— А кто мои годы считал?

Чтоб не думал об этом Донька всерьез, кто-то из нас заметил:

— Да ведь ты же еще и верующий!

— Это правда, знаете-смекаете, да чем это вам помешает? Я теперь сам ищу, какая вера лучшая, а найду, так и вас научу!

— Нет, Даниэль, нам веры не надо.

— А я скоро пойду в город, доучусь там на доктора и про веру окончательно, знаете-смекаете, узнаю!

Но в город нашему Доньке пойти не довелось. Он захворал, и, видать, крепко. Сделал он себе под густой елью у гумна что-то вроде повети, прикрыл еловыми лапами и, настлавши сена, лежал целыми днями. Правда, про свои докторские дела он, видно, не забывал: на полочках вокруг него были расставлены лекарства в кувшинчиках, бутылочках, мешочках, во всякой посуде, какую ему удавалось раздобыть. Он долго не показывался нигде, и мы решили как-то проведать его сами. Доньку трудно было узнать. Он стал белый-белый, с синими кругами под глазами. Мы об этом ему не сказали, а сам он, несмотря на болезнь, настроен был по-боевому. Когда мы предложили позвать фельдшера Мажинского, он решительно воспротивился:

— Мажинского ни за что! Я сам знаю больше, чем он, и сам вылечусь, знаете-смекаете, — и он показал нам на смолистые сосновые палочки, часть которых лежала уже обглоданная.

Нам так и не удалось убедить Доньку, чтобы он обратился к фельдшеру. А потом мы слишком занялись своими делами и не навещали его. Правда, кто-то видел, как он из своего логова ходил к Прузыне, и мы решили: коли так, то дела его не вовсе плохи.

Только напрасно мы понадеялись. Потом об этом очень жалели. Однажды на заре, приведя коней из ночного, мы пошли тропкой близ Донькиного гумна. Решили проведать его. А пришли — остолбенели. Донька лежал молча, белый-белый, но с какой-то будто бы лукавой усмешкой на губах.

— Даниэль! — позвали мы, думая, что он спит.

Никакого ответа.

— Донька! — осмелились мы крикнуть громче.

То же молчание.

Мы взяли его за руку, которая держала карандаш. Рука была холодная. Рядом лежала бумажка с недописанными строчками. Мы прочитали:

По лугу, по лесу

Буду ходить,

Зелье такое буду искать,

Чтоб всех спасать.

Восхвалять будете

Веле…

И на этом конец. Видно, не успел дописать: «Вы Даниэля…» — как смерть пришла.

Мы склонили головы. Нам было очень жалко спутника наших детских лет, выдумщика разных забав, который хотел спасти всех людей, но не спасся и сам.

На похоронах Доньки было мало народу. Отчим хотел похоронить его по-христиански, но и поп, ксендз отказались, так как не знали, какой он последнее время держался веры. А поп, видно, не простил Доньке и той снежной скульптуры.