Вместе с комиссаром - [5]

За стол, застланный красным полотном, сел Будай, посадил рядом Михася Галушку и меня, чтоб записывал то, что будут говорить. Вызванный Петражицкий попытался тоже усесться за стол, но Будай его не пустил и приказал сесть отдельно на табуретке у стены лицом к народу.

— Так вот что, товарищи дорогие, — и комиссар грозно обвел глазами зал, когда гомон утих, — как же будем жить, спрашиваю я у вас? Работать ничего не будем, только пить, какурат как паны… Это ж не народное имение, как вы теперь называетесь, а какурат кабак…

— А за что мы работать будем?

— Мы твое пропиваем, что ли? — задиристо крикнул кто-то сзади.

— Пятый месяц, как ни платы никакой, ни пайка…

— Да это же хуже, чем за паном, — послышался тот же задиристый голос.

— А что, Петражицкий давно вам ничего не платил?

— Да уж с полгода, как и макового зерна не дал.

— Петражицкий, встать! — приказал комиссар. — Говори народу правду!

Петражицкий нехотя поднялся. Отряхнул с жилетки папиросный пепел и боязливо начал толковать:

— Все-все государству сдали, товарищ комиссар… Есть еще малость хлеба немолоченого, так все неуправка была…

— Да чего ты брешешь, что неуправка, — встал старший рабочий Мирон. Его черная как смоль борода делала лицо еще более гневным. — Сколько раз мы тебе говорили, что надо молотить, а ты все — разрешения нет.

— Неправда это, неправда, товарищ комиссар. Я не говорил этого.

— Нет уж, коли так, так я правду скажу. Слушайте, люди. Пану Сипайлу Петражицкий самый верный слуга. Чего таить, и я на него верно трудился. Недаром, когда Сипайло уезжал, так только ему и мне доверил, где вино и водку спрятать. А ты, Петражицкий, встань, скажи людям правду: не говорил ли ты мне, что Сипайло еще вернется и все пойдет по-старому? Да и водку ты советовал открыть, черт их дери, говорил, пусть заливают бельмы, может, провалится все скорей, узнают, как жить без хозяина.

— Ложь… Ложь это… Мирон еще не проспался, товарищ комиссар. Ему детей моих не жалко…

— Сядь! — приказал Петражицкому комиссар. — Детей своих ты сам не пожалел. А тебе, товарищ Мирон, спасибо, что все откровенно рассказал. Мы с тобой еще поработаем!

Зал сердито гудел. Несколько еще не совсем протрезвевших человек кричали с разных сторон:

— К стенке!.. К стенке его… курву!.. Убить гада!..

Петражицкий совсем обмяк и сидел на табуретке, опустив голову. Даже Будай уже не трогал его, а обратился с новым предложением:

— Хорошо знаете Михася Галушку? — И он показал рукой на парня, сидевшего рядом.

— Да еще с пеленок знаем, а не то что…

— А когда б мы его за начальника заместо пана Петражицкого поставили?..

— А справится он?

— Да справится. А мы что, не поможем?.. — решительно заявил расхрабрившийся Мирон. — Ставь его, товарищ комиссар.

— А как вы? — спросил еще раз у схода Будай.

— Да и мы, как вы… — крикнул голос из толпы.

— Ну, так быть по-вашему: с нынешнего дня Михась Галушка начальник вашего хозяйства. Встань, Галушка.

Галушка встал, поправил на раненой руке повязку и смущенно сел.

— А с пьянством кончено, так скажем мы, — уже добродушно произнес Будай. — Кто взял чего лишнего, чтоб сейчас же в амбар. За работу, товарищи! А ты, пан Петражицкий, с нами.

Сход разошелся. Вскоре мы уезжали в волость. Видно было, как то там, то сям зашевелились, взялись за работу люди. Мы ехали с комиссаром впереди, а сзади в розвальнях Михась Галушка вез Петражицкого в волость.

Когда выехали уже в поле, донесся гул молотилки с гумна. Комиссар Будай довольно разгладил рукой усы и сказал:

— Начали молотить, Федя. А того гада, — он махнул рукой назад, на Петражицкого, — в холодную. Какурат там ему место, Федя, какурат!

С ДЕРЕВЯННОЙ САЖЕНЬЮ

Очередная моя поездка по волости с комиссаром Будаем была уже ранней весной.

— Забирай с собой бумаги, Федя, и айда! — сказал Иван Рыгорович, выходя, из своего прокуренного кабинета.

И хотя я никогда не расспрашивал его, на этот раз не утерпел:

— Куда поедем, Иван Рыгорович?

— Запомни, Федя, раз и навсегда: в служебное время я тебе не Иван Рыгорович, а товарищ комиссар. После службы можно и Рыгоровичем звать, а ты служащий, ну, как тебя назвать, какурат боец и, как боец, должен по-строевому. Ну а коли тебе так хочется знать куда, так поедем мы в Бушанку, землю у Альфреда Жванского отрезать. Понял?

— Понял, товарищ комиссар, — постарался я исправить промах и, захватив свою потрепанную папку, вскоре уже сидел рядом с ним в волвоенкоматской бричке.

В моей деревне Селищах, в трех километрах от которой был фольварк Жванского, Будай взял с собой председателя комбеда Хомку Киселя с деревянной саженью. Тогда таким прибором пользовались вместо межевальных теодолитов.

Хомка Кисель, рыжебородый, с усами прямо медными от непомерного курения, ходил еще в том, в чем пришел с войны: в поношенной, задымленной и даже местами прожженной солдатской шинели и в зимней, не лучше ее, шапке, которую так и не снимал с головы, хотя солнце уже изрядно припекало.

Кисель вернулся со службы всего лишь ефрейтором, но был по всему складу насквозь военный. Дисциплины придерживался в любом деле. И если дома кто-нибудь нарушал ее, он, несмотря на доброе сердце, тут же принимал неотложные меры. Однажды, когда Пракседа, Хомкина жена, отказалась выполнить его распоряжение по хозяйству, Хомка, сидя за столом, где стоял котелок сваренной на завтрак горячей картошки, предупредив: «Пракседка! Объявляю войну!» — начал обстреливать ее картошкой так, что та убежала в сени.