Вместе с комиссаром - [4]

— А знаете что, товарищ Галушка, давайте не тратить зря времени и, покуда приедет Петражицкий, проверим, все ли в порядке по нашей описи, сделанной, как только пан удрал… Ну, не все проверим, так хоть самое главное… — И комиссар, вынув из кармана френча уже довольно измятый список, передал мне: — А ты, Федя, точно отмечай, что есть и чего нет.

И мы пошли. Впереди комиссар с Галушкой, а я сзади, прислушиваясь к тому, что они говорят. А речи были довольно грустные, когда мы посмотрели, что делается. Замусорено было везде, как будто пол метлы год не видел. На окнах грязь, пыль, паутина. Да и вещи выглядели не лучше. Вместо двух роялей, которые значились в списке, стоял в зале только один. Комиссар поднял крышку, и на него ощерили зубы клавиши, обломанные, облупленные, и белые и черные. Попробовал нажать на некоторые, звук был такой, как будто рояль заболел бронхитом, все нутро хрипело, кашляло, стонало…

В зал вошли несколько мужчин со двора. Видно, любопытствовали, чего комиссар приехал. Не иначе, как уже с утра все были под мухой, потому что языки у них не очень ловко ворочались. Будай старался их сейчас не трогать, но они сами набивались на разговор. Комиссар, заглянув в список, спросил:

— А где ж вторая музыка?..

Один из них ехидно захохотал:

— А вторая далеко, к новому пану поехала…

— Как это далеко?.. Куда?..

— А это вы уж у Петражицкого спросите…

— Да чего ты дуришь голову? — вмешался седой дедок, красненький, с притушенной трубкой в зубах. — К Шатыбалкам в фольварк и поехала…

— Может, сейчас Петражицкий и пляшет под эту музыку, — подмигнул рыжебородый в кожухе, подпоясанном оборами.

— Как это он смел народное добро отдать? — вспылил комиссар.

— А он нам говорил, что теперь все всехное: твое — мое, мое — твое…

— Да, по правде говоря, на кой она нам, эта музыка? На наше веселье нам и скрипки с цимбалами хватает, — снова отозвался рыжебородый.

— Нет, друзья-товарищи, — резко оборвал их комиссар. — С вами сегодня, видать, каши не сваришь, какурат разум пропили. Идите вы проспитесь, а завтра поговорим…

— А может, и ты бы с нами выпил, товарищ комиссар?! — всех настойчивее наседал рыжий. — А смачная какая панская, ей-богу, смачная. И-эх… Горелочка ты моя, как в песне поется… — затянул он и направился к двери…

— Ну, и вы следом, — вытолкнул остальных Будай. — Только ни капли, а завтра поговорим… Пропьете, какурат пропьете советскую власть, товарищи, а не вы же одни ее добывали.

Оставшись с Галушкою, комиссар стал допытываться, почему здесь такое запустение, но вскоре явился и сам виновник. Как-то робко скрипнула дверь, а Петражицкий, снимая высокую каракулевую шапку, льстиво заговорил:

— Пшепрашам, товарищ комиссар… задержался немного… на коляцию[1] был приглашен, — лепетал он. — Замучился на работе, знаете, и отдохнуть иногда надо…

— Не ври, не ври, не криви душой. Вижу, как ты замучился, пан Петражицкий, ты ж эконом панский, за пана и болеешь. Что ты здесь наделал кругом? Ты знаешь, что тебе будет за это? Трибунал! — И он крикнул это слово так грозно, что Притыка, который стоял за Петражицким, даже попятился.

— Пшепрашам, а что такое трибунал?.. — растерянно спросил Петражицкий.

— Поспрошаешь, доведаешься, злыдень! Там пирогами кормят, медом поят… Куда ты роялю загнал?

— Только на свадьбу дал Шатыбалкам, як бога кохам…

— А почему у тебя пьяные кругом, видать, никто ничего и не делает…

— Тут я невиноватый, пшепрашам… Когда удирал пан Сипайло от большевизмы, ну, как его, он от нас спрятал в лесу почти все, что было в его подвалах, А старший рабочий Мирон, что тайник делал, и раскрыл людям.

— А ты ничего не ведал, дух святой?

— Знал кое-что.

— А почему не сказал нам?

— Я все собирался, да было боязно, товарищ комиссар.

— Чтоб завтра же все, что поразбирали, было снесено в амбар! — И Будай похлопал по кобуре. — А тебя, товарищ Галушка, назначаю начальником этого имения.

— Да я в этом мало чего смыслю…

— Ничего, научишься, смотри, чтоб завтра все на сход пришли. А пока проверим, все ли здесь есть, что в описи значится.

И мы пошли. Петражицкий бежал впереди, отворяя двери амбаров и хлевов, старался объяснить комиссару, отчего везде так неприглядно. Многого не хватало, особенно плугов и борон пружинных. Петражицкий толковал, что засыпаны снегом в поле.

— Уже за то, что засыпаны, тебя судить надо! — сердился комиссар. — Но проверим. Однако скорее всего, что ты пораспродал. Эх, ждет тебя крепкая решетка…

— Смилуйтесь, товарищ комиссар, детки малые…

А когда в коровнике мы увидели худую скотину, стоявшую у пустых кормушек, Будай, грозно уставившись на Петражицкого, не сдержался:

— Прочь с глаз моих, контра! Чтоб я тебя больше не видел. Давай сюда ключи! — И, вырвав ключи из рук растерявшегося Петражицкого, отдал их Галушке.

Я замучился в тот день, поспешая за комиссаром. А весь вечер Будай сидел со мной и встревоженно разглядывал список, который так и пестрел черточками, отмечавшими, чего не хватает в хозяйстве.

Я улегся спать, но долго еще сквозь сон слышал, как беседовали Будай с Галушкой. Слышал, как выходили они из конторы и снова возвращались.

Утром был сход. Собрались в зале. К удивлению, почти все трезвые, только несколько человек еще не совсем отошли, потому что все их тянуло на веселые шутки.