Влюбленный призрак - [29]

Этот вопрос погрузил Тома́ в тягостное раздумье.

Мсье Бартель проверил, ровно ли выставлены кресла под куполом колумбария, и поправил одно, слегка нарушавшее ровную линию.

– Вряд ли люди, которые придут проститься с мамой, обратят внимание на такую мелочь, ты напрасно беспокоишься, и потом, ты отлично знаешь, что она любила беспорядок, – сказала ему дочь.

– В этом смысле мы друг друга превосходно дополняли, – ответил Бартель. – Для меня беспорядок как острый нож.

– Тебе больше не придется наводить за ней порядок, – сказала Манон.

Бартель подошел к ней и взял за руку:

– Каждый горюет по-своему. Ты потеряла мать, я – жену. Знаю, ты позаботишься, чтобы завтра все получилось безупречно. Ты договорилась с органистом?

– Его пока не видно, но орган на месте. Я попросила установить пульт с клавиатурой подальше от алтаря, чтобы не бросался в глаза.

– Музыку-то будет слышно? – испугался Бартель.

– Это электронный орган, в случае чего можно будет просто усилить звук.

– Ты не забыла список произведений, который мы составили?

– Слова, ноты, поминутный план всей церемонии, все, как ты хотел. Я могу купить хронометр, если с ним тебе будет спокойнее.

– Это, пожалуй, излишне. Раз все готово, я пойду работать, здесь я ни к чему.

– Еще не готово, но скоро будет, – заверила его Манон, закатывая глаза.

Дождавшись ухода отца, она переставила несколько кресел, воссоздав дорогой сердцу ее матери беспорядок.

К ней подошел работник колумбария. Он представил Манон органиста.

Тому было за шестьдесят, на нем была сорочка с жабо и брюки с широченными штанинами, своим безутешным видом он демонстрировал сострадание горю. Манон вручила ему список произведений для исполнения и поминутный график церемонии. Потом, прислонившись спиной к колонне, она приготовилась слушать репетицию.

Стоило органу заиграть, как ее стали душить слезы. Пришлось выбежать из мавзолея, чтобы прийти в чувство, гуляя по лужайке. Запах свежескошенной травы примирил ее с жизнью.

Вечер после прощания с усопшей пугал ее не меньше, чем сама эта церемония. Если придется ужинать с отцом, то гробовое молчание за столом прикончит ее саму. К черту гордыню, она позовет на помощь подругу. Лучше поужинать в ее компании, может, даже напиться. Маме это понравилось бы в тысячу раз больше, чем похоронные физиономии.

– Теперь, вознесшись на небеса, ты обрела память? – пробормотала она, задрав голову. – Как я хочу, чтобы смерть одолела забвение! Я сяду рядом с тобой и расскажу все, что помню о нас с тобой, как делала все эти годы. Знаю, ты рядом, твое присутствие по-прежнему ощутимо. Я буду вспоминать детство, твои ласковые руки на моем лице, твои поцелуи, такие нежные, полные любви, твои вдохновляющие слова, твои всплески радости, твою непосредственность, озарявшую мою жизнь, наши обеды на террасе, когда мы делились своими секретами, хохотали, бывало, спорили. Теперь мы разлучились, но ненадолго. Завтра я ничего не буду говорить, не хочу и не смогу, слишком нестерпима боль. Главное – то, что я могла бы сказать, предназначено только для нас двоих. До завтра, мама.

Манон с тяжелым сердцем вернулась в мавзолей и стала в одиночестве слушать сотрясавшие колумбарий органные аккорды. Когда воцарилась тишина, она поблагодарила уходившего органиста взглядом, поправила на алтаре цветы и села в последнем ряду.

Тома́ прогуливался по Маркет-стрит. Его внимание привлекла стойка с очками, он взял в руки оправу с затемненными стеклами и вздрогнул: в витрине отразился его папаша, тоже в очках – модели Ray-Ban 40-х годов.

– Как я тебе? Это подготовка к завтрашнему дню.

– Как тебе это удалось? – спросил Тома́, не веря своим глазам.

– Понятия не имею. Я постоянно обнаруживаю у себя новые таланты, мне самому это удивительно. Но, согласись, я должен позаботиться о своей внешности. Только что, перед магазином маскарадных принадлежностей, я вспомнил костюмированную вечеринку – мы с твоей мамой веселились как сумасшедшие… Вот я и подумал: какую рожу ты скорчишь, если я напялю парик или нацеплю бороду? Скажи, мне оставить эти очки?

– Кажется, они уже на тебе.

– Я спрашиваю, идут ли они мне.

– Для свидания в воздухе – в самый раз, в моей замшевой куртке ты вообще был бы неотразим, могу одолжить.

Раймон сдвинул очки на кончик носа и укоризненно посмотрел на сына.

– Красавчик! – похвалил Тома́.

– В таких очках я познакомился с твоей матерью. Рассказать, какие обстоятельства этому сопутствовали?

– Я слышал эту историю раз сто, но с удовольствием послушаю в сто первый.

– Как было на самом деле, ты не знаешь.

И Раймон, не сбавляя шаг, рассказал ему, как покорил Жанну.

– Я был тогда интерном в больнице Бусико. Раз ночью дежурю в отделении неотложной помощи. Привозят парня, краше в гроб кладут: мотоциклетная авария. Лето, врачей не хватает, мне приходится впервые в жизни оперировать без участия более опытного хирурга. Как я ни старался, ничего не вышло, бедняга умер на операционном столе. Мой первый покойник, он наложил отпечаток на всю мою жизнь, что за ирония судьбы! Мне выпало оповестить его близких. Я снимаю перчатки, шапочку, халат и бреду в зал ожидания. Ни одного родственника, обращаться не к кому, вижу на скамейке одинокую женщину. Я тут же обратил на нее внимание: ох и хороша была! Она подняла глаза, и я понял, что должен обратиться к ней. Когда я сообщил ей печальное известие, она не выказала никаких чувств: поблагодарила и была такова. Выходя после дежурства, я застал ее сидящей на каменной оградке и горько плачущей. Она провела так всю ночь. До сих пор не знаю, что на меня нашло. Я подошел к ней и довольно строго скомандовал следовать за мной. Она села в мою машину «симка 1100», напрасно я потом ее поменял, и мы помчались в Трувиль. За всю дорогу не произнесли ни словечка. Я остановился перед рестораном Les Vapeurs, мы заказали блины и пообедали, не спуская друг с друга глаз, но молча. Так же молча мы проделали весь обратный путь. Я отвез ее к ней домой, она сказала «спасибо» – и все. Странное знакомство, верно?