Влюбленные лжецы - [49]

— Слушай, Пол, мы, наверно, уже не увидимся сегодня вечером, — сказал ему Мюллер, когда они с той женщиной встали, собираясь уйти. — Так что давай встретимся завтра утром в этом, ну как его там? В Красном Кресте, ладно? Или не утром; в общем, сам понимаешь. Там видно будет.

— Идет.

Оказалось, что ни в одном другом баре в окрестностях Пляс-Пигаль больше не было девушек или женщин, сидящих в одиночестве. Пол Колби лично удостоверился в этом, обойдя их все, причем в некоторые заглядывал попытать счастья по два, а то и три раза. В процессе поисков он выпил столько, что в конце концов оказался в нескольких милях от места, откуда начались его странствия. Он попал в совершенно незнакомый район Парижа, и его внимание привлек разухабистый звук расстроенного пианино. Пол свернул с улицы во двор и наткнулся на небольшой странный бар в американском стиле.

Там он присоединился к компании из пяти-шести солдат, которые, похоже, были незнакомы друг с другом. Они стояли в обнимку, лобызая друг у друга мундиры, и что есть мочи орали песню «Опрокинь меня в клевер», не пропуская при этом ни одного из десяти положенных припевов, а пианино бойко барабанило мелодию куплетов и какие-то левые пассажи, вероятно призванные показать виртуозность исполнителя. На шестом или седьмом куплете Колби поразила внезапная мысль: наверное, для первой ночи в Париже это самый лучший способ времяпрепровождения. Но прежде чем он успел додумать эту мысль, он понял, что заблуждается, очевидно, как и остальные певцы.

Совсем недавно Джордж Мюллер сказал, что в Париже может заблудиться только дурак, но Пол Колби простоял на станции метро полчаса, нажимая на разные кнопки, при этом загорались все более изощренные и многоцветные варианты маршрутов, пока наконец один старичок не подсказал ему, как добраться до клуба Красного Креста. И вот он оказался в том месте, где, как всем известно, проводить время согласится только закоренелый идиот. Он дотащился до постели в общей спальне и залез в нее с таким чувством, словно это была последняя оставшаяся в мире постель.

На следующий день дела пошли еще хуже. Его так сильно мутило после вчерашнего, что он аж до полудня не мог заставить себя одеться; потом он с трудом добрел до первого этажа и заглянул там во все открытые помещения, пытаясь разыскать Джорджа Мюллера, хотя отлично догадывался, что не найдет его. Затем он несколько часов слонялся по улицам, сбивая в кровь ноги, и с мрачным удовлетворением раздраженно ворчал себе под нос: «Ну и чего особенного в этом чертовом Париже? Где его пресловутая красота и величие, черт побери? И почему у всех кишка тонка сказать, что это всего-навсего еще один город, такой же, как, к примеру, Детройт, или Чикаго, или Нью-Йорк. Шумный, провонявший выхлопными газами, где слишком много бледных, угрюмых людей в деловых костюмах, постоянно куда-то спешащих… и не в меру много обычной грубости и отсутствия элементарной культуры. Ну отчего никто до сих пор не сознался: гнетет это проклятое место, ставит в тупик, вгоняет в тоску и одиночество, а вдобавок заставляет чувствовать себя никчемным ублюдком».

К концу дня он открыл для себя белое вино. Это сухое, с мягким и приятным вкусом лекарство избавило его от похмелья и смягчило гнев, превратив оный в почти приятную меланхолию. Постепенно, переходя из кафе в кафе, он здорово напился. Присаживаясь за столики, он стал придумывать разные варианты поведения, и вскоре его заинтересовало, каким его видят со стороны случайные прохожие. (Насколько он себя помнил, это всегда было его страшной тайной и казалось ему самой навязчивой и ненавистной из всех пагубных привычек его ума.) Все чаще в голову приходило — по мере того как белое вино действовало все сильнее и сильнее, — что скорее всего он выглядит как сентиментальный молодой человек, погруженный в тяжелые раздумья о любви, о молодости и о смерти, — короче, как «интересный» молодой человек. И на волне столь высокой самооценки он возвратился в родную гавань, чтобы опять завалиться на боковую.

Последний день отличался скудостью мыслей и скупостью надежд. Понимая, что время его истекает, Пол впал в такую глубокую депрессию, что в ее пучине мог утонуть весь Париж.

Вернувшись пьяным в полночь на Пляс-Пигаль — вернее, пьяным он казался себе, — он обнаружил, что остался почти без гроша. Теперь он не смог бы позволить себе даже самую сиплую из немолодых шлюх и понимал, что втайне, пожалуй, как раз и надеялся на подобный исход. Поэтому не осталось ничего иного, как направиться в наименее освещенную часть города, где стояли армейские грузовики.

Вообще-то никто не требовал, чтобы солдаты, возвращаясь из увольнения, непременно садились в первый отходящий грузовик. На деле, если кто-то опоздал бы даже на самый последний из них, никто не стал бы особенно возражать. Но все эти неписаные правила воинской дисциплины более не относились к Полу Колби. Похоже, он стал первым и единственным из всех солдат, когда-либо маршировавших по Европе, кто умудрился провести три дня в Париже и ни с кем не трахнуться. Отныне для него стало яснее ясного: увы, не стоит больше относить свои трудности на счет робости или стеснительности — всему виной страх. Или, пожалуй, хуже, чем страх, — трусость.