Вляп - [52]

Первый лист протокола допроса:

— Состояли в антисоветской организации?

— Нет.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Нет.

Строка в конце страницы: «Допрос прерывается. Время: 23.30».

Как положено, в конце каждой страницы — подпись допрашиваемого. Круглая такая. С завитушками.

Лист второй: «Допрос продолжается. Время 1.30».

— Состояли в антисоветской организации?

— Да.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Да.

В конце — подпись. Очень мало похожая на подпись на первом листе. За эти два часа деду перебили пальцы так, что он не мог держать ручку. Что ещё сломали, отбили, изуродовали, выдавили… — не знаю.

В середине лета, когда его переводили в другую тюрьму, он выкинул из окна вагон-зака записку. Как ни странно — дошла. До семьи. Он писал: «Признаю весь их бред. Иначе просто забьют. Уезжайте». Семья уехала. Спаслась.

Потом война, отец ушёл добровольцем на фронт из Киева в первых числах июля. К сентябрю из его батальона осталось шестеро. Потом… «Великий могучий Советский Союз»… Оттепель, застой, распад…

Мы сидим в приёмной областного управления СБУ. Отец почти не видит, и я читаю вслух. Читаю своему отцу — протоколы допросов его отца.

— Такой-то состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А такой-то?

— Да.

— А такая-то?

— Да.

Эту женщину, заведующую библиотекой, отец хорошо помнит. Она подбирала ему, школьнику, интересные книжки. Кое-какие истории, которые моя дочь будет, наверное, рассказывать своим детям уже в третьем тысячелетие — оттуда. Из книг, которые умная, внимательная женщина посоветовала тощему очкарику-подростку — моему отцу. Такая вот «связь времён».

Эту женщину не взяли в 38-ом. В тот год план по «врагам народа» выполнили без неё. В 39 органы ушли на «освобождённые и добровольно присоединившиеся» территории. Эту даму просто расстреляли. СС в 41. Просто зачистка территории. Им тоже не нравилась «связь времён».

— В 31 вы распускали антисоветские клеветнические слухи о якобы тяжёлой жизни советского колхозного крестьянства?

— Да.

Это был «Голодомор». Из дорожной канавы перед домишком деда через день вынимали трупы умерших от голода. Детей не пускали на улицу, потому что оголодавшие, озверевшие люди, умирающие от голода и болезней, расстреливаемые заградотрядами — просто рвали относительно сытых городских детей на мясо.

Конечно — «клеветнические слухи».

Я читаю отцу вслух, и вдруг: «Стоп. Повтори». Повторяю.

— Ваш двоюродный брат состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А где он живёт?

— В Киеве, на Подоле. Улица Волошская. А вот номер дома и квартиры — не помню. Могу показать.

Отец недоумевающе смотрит на меня: «Они были очень дружны, часто встречались, переписывались. Он не мог не знать адрес. Он был там за два дня до ареста».

Как удалось деду после ночи непрерывного избиения и допроса, со сломанными и не собранными в гипс пальцами и ещё не знаю чем… Как ему удалось сохранить ясность ума, твёрдость духа, системное мышление? Вставить в поток выбиваемых своих «да, состоял, подрывал, клеветал» — лазейку для спасения хоть одного человека?

«Кадры решают всё». И — всех. И самих себя. Внутренние органы, которые сами себя переваривают. При некоторых заболеваниях. Поэтому их постоянно не хватает. И никто не пошёл на Подол на известную улицу искать человека. Хоть бы и с известными органам именем и фамилией. И адресный стол не запросили. Хотя все — всё население — прописано и по месту прописки — проживает…

Этот человек так никогда и не узнал, что только две цифры адреса, которые дед, избитый и переломанный, сумел «забыть», отделяли его от этого ужаса. От смерти.

А потом была… жизнь того человека. Война и возвращение в Киев. Дети. Которые никогда не знали и не узнают, что само их существование — случайность, неправильность, следствие «забывчивости» моего деда. Там уже их дети, внуки, правнуки. Сейчас уже — в разных странах, на разных континентах. Решают свои проблемы, радуются и огорчаются. Женятся и разводятся. Живут. Много людей. Которых — могло бы быть. Не должно было быть. Если бы не дед.

А подпись у него так и не восстановилась. До самого конца. Последняя — 23 сентября 1938. Под «Ознакомлен» на решении Особой тройки. Где секретарём трудился персонаж с выразительной фамилией Честнейший. «Приговорить к расстрелу». Через два дня приговор был приведён в исполнение.

Через 60 лет…

Там на кладбище нет этих могил. Просто на самом краю, над обрывом, за которым огромная цветущая долина — красная кирпичная стенка. Невысокая, мне — по грудь. Скромная табличка: «Жертвам сталинских репрессий»… Там я, единственный раз в жизни, видел как плачет мой отец.

* * *

Я — не дед. Слабее. Меня не бьют, не ломают пальцы. Но… рассыпался. От боли, от страха, от одиночества. И… — попытался прилепиться, приспособиться. Без всяких задних и передних.

— Дабы служить верно и правильно — следует очистить чувства и желания твои и научится управлять ими. И коль скажет хозяин — «сие нельзя», то, как бы ни было сие желанно тебе — укроти возжелание своё.

Снова поза шавки. Только теперь голова чуть выше, а перед носом — чашка или миска с водой.

Запах свежей воды. Колодезной. Чистой, холодной, свежей. С морозца. А у меня во рту… бетонная крошка.