Властители душ - [52]

Ворота распахиваются; большими шагами проходит Абу Софиан поспешно через зал, не оглядываясь, он знает, что они пойдут за ним, как стадо овец идет за пастухом, машет несущим факелы, чтобы они стали по правую и левую сторону ворот Каабы, освещая ворота и его самого. Из складок своего плаща он достает пергамент, подготовленный им заранее, но никто его не спрашивает, как получилось, что он уже знал обо всем раньше. «Здесь! — восклицает он. — Здесь, корейшиты, вы услышите мое мнение! Именем великого бога Гобала и всех богинь, которых мы почитаем! Мы изгоняем Мухаммеда и всех, кто верит ему, и всех тех, кто защищает его! Они должны потерять покой, пусть вода святого колодца течет не для них, а хлеб, испеченный в нашем городе, не утоляет их голода! Да не переступит их нога пороги наших домов, и да не найдется в нашем городе хлева для их верблюдов. Да потеряют они покой и будут изгнаны из рода корейшитов!»

Один раб протягивает ему молоток и гвозди. Прежде чем было произнесено хоть слово возражения, Абу Софиан поднял молоток и мощными ударами прибил пергамент к воротам Каабы.

— Тот, кто не согласен со мной, — кричит он, — кто за Мухаммеда, пусть сорвет пергамент с ворот Каабы и скажет, что я не прав! Выше факелы!

Рабы подняли факелы выше. Освещенные красным светом, видны лица, уставившиеся на белый пергамент. Это семья Абдеддара, которая, пожалуй, хотела бы высказаться против, но не отваживается. С каждой минутой их промедление становится все тяжелее.

— Абу Софиан прав! — закричал вдруг Бану Азад, нарушив молчание.

— Абу Софиан! — ворчали Макзумиты. — Абу Софиан! Прав Абу Софиан! Изгнать предателей! Абу Софиан, Омаяд!

И пока они кричали и ликовали, Абу Софиан исчез в своем доме. Пергамента с Каабы не сорвет никто, теперь он в этом уверен, его план удался. Разные, думал он насмешливо, предназначения у людей; он, Абу Софиан, здесь, чтобы использовать свой ум, другие должны принимать его с ликованием.

* * *

Стены хижины восстановлены, крыша отремонтирована, колодец почищен и углублен на несколько локтей. Больше ничего нельзя было сделать.

И все-таки на склоне горы, там, где лощина погружается в скалу, начал Абу Бекр при помощи рабов разбивать маленький сад. День за днем носят они в корзинах из пальмовых ветвей серую землю из глубоко расположенного оврага наверх, раскидывают ее широким слоем по красным скалам и пытаются посеять там то, что принесли с собой из Мекки и Таифы: шафран, лук и немного проса.

Стадо беглецов состоит из овец и коз, которым потравили скудные травы на склонах. И когда коза Абу Бекра приносит на свет козленка или черная овца Хадиджи — двоих, тогда это праздник для всех.

Они часто голодают. Если нужда становится слишком велика, тот или иной спускается с горы и пробирается под покровом ночи в Мекку, находит там друга, который нагружает его провизией, и снова возвращается наверх в горы. Никто не знает лучше, чем тот, кто гоним, каково входить в город, где за каждым углом тебя поджидает смерть.

Мухаммед пытался заручиться поддержкой рода Тсакифитов из Таифы, но они высмеяли его даже злее, чем это делали в Мекке. Потом он отправился верхом далеко в горы к Бану Халифу. «Ваши боги из теста, — сказал он им, — боги, ослепленные и оформленные вами самими, я же, однако, призываю вас верить в одного всемогущего Бога, сотворившего вас».

«Эй, Мухаммед, — кричал Бану Халиф смеясь, — наши боги защищают нас от голода, так как мы могли бы съесть их, если бы пришла нужда! Твой всемогущий Бог, напротив, позволяет тебе и твоим людям голодать! И ты еще утверждаешь, что твой Бог лучше, чем наши?»

Обо всем этом думает Мухаммед, обходя жилище. Лунный свет серебрится по пустыне. Вдали черной тенью раскинулась Мекка. Над всем парит в голубом покрывале ангел слез и плачет о грехах людских.

Тихо шелестит женское платье. Пророк оборачивается и видит Хадиджу. Лунный свет светел, безжалостно светел, видна каждая морщинка под глазами Хадиджи, каждая складочка у ее рта.

Нет, это больше не ангел слез, летящий над серебристой пустыней. Другой ангел раскинул крылья, темные крылья, скрывающие свет звезд. Он прикоснулся к глазам Хадиджи и оставил глубокие тени, страдальческие складки на ее лице — знак для тех, кто может это прочитать. Имя его Азраиль — ангел смерти.

Хадиджа наклоняется к Мухаммеду. «Ты потерял мужество? — спрашивает она — Этого не должно быть. Ты печален, потому что мы должны страдать в нужде? Мы думаем о рае и не чувствуем нужды. Какими богатыми ты нас сделал, Мухаммед!»

Он прячет лоб в складках ее платья, чтобы не слышать шелеста черных крыльев ангела: «Никакая горечь не тяжела, если знаешь, что сегодня она еще будет со мной, возможно, даже и завтра… Однако потом меня покинут».

* * *

На время паломничества, в месяцы святого перемирия, презренным разрешено вернуться в Мекку. В течение первого года преследований они смеялись, упрямо оставаясь в горах. На второй год они продолжали клясться: «Мы больше не вернемся назад! Вы можете принуждать нас сделать это, можете даже просить нас, и даже если бы Абу Софиан пришел сам — мы не вернемся на родину!» Все же лишения становились все тяжелее, и когда паломничество подошло в очередной раз, из всех презираемых здесь только один-единственный изъявил желание остаться в горах. Это был старый раб, проведший годы своей юности в палатках бедуинов, и который был рад больше не возвращаться в город. Все остальные отправились в Мекку. Долгое время запертые ворота их домов вновь распахнулись, овцы и козы, приведенные с собой с гор, были отправлены в пустые стойла. После тесноты дома и одиночества в горах все здесь казалось слишком большим и вместительным, а жизнь в городе оглушающе громкой.