Властители душ - [102]

Старик погладил свою спутанную бороду. «Достойнее освободить место для битвы, потому что к этому призывает нас голос Бога, — говорит он, — а не из-за человеческого оружия. Мы бежим перед волей демонов, а не перед оружием мусульман. У Бедра, должно быть, это было иначе».

Спокойно, с самонадеянным достоинством жителя пустыни, он поворачивается, и не обращая больше внимания на Омаяда, грубо набрасывается на своих сыновей, только что привязавших мешок с финиками к седлу: «Крепче! Крепче! У тебя руки отсохли?»

Абу Софиан закусил нижнюю губу. Даже если напоминание о Бедре не являлось личным оскорблением для него — «Если бы я был тогда предводителем мекканцев, то день под Бедром закончился бы иначе!» — думает он гневно, — он воспринимает бесчестие страны как свое собственное. И что мог он на это возразить?

— Крепче! — кричит бедуин. — Или мешок соскочит при первом же прыжке верблюда? Или нам придется через триста шагов останавливаться, чтоб снова нагрузить верблюда? Веревку мне! В моих старых руках еще больше силы и ловкости, чем у вас, молодых!

Он наклоняется, но тут же испуганно отпрыгивает.

— Хм! Эй, Омайя!

Между стариком и его сыном, через спину сидящего на коленях верблюда, мощным прыжком прыгнул серый жеребец Абу Софиана.

— Идите к черту! — кричит Омаяд.

Старый бедуин безмолвно нагибается за веревкой и пытается укрепить мешок, у него это долго не получается — между тем он следит за Омаядом….

— Когда смотришь на него, — бормочет он, — можно вполне подумать, что Боги за других, например за Хашима…

Новая сверкающая молния прервала его мысли. «Как и всегда, сыновья мои, — говорит он, — мы идем — мы уходим».

* * *

Омаяд прекрасно сознавал, что смелым прыжком через верблюда дал лучший ответ, который только мог дать, — он также прекрасно понимал и то, что ничего не смог. Бану Кинана покинул войско. Не было ли правдой, будто этому пророку помогает Бог на его стороне и делает ему все на благо?

Издалека слышался завывающий звук, накатывался волной, приближался… Вот! Вот он! Налетел порыв ветра… Абу Софиан свесился с седла, серый жеребец уперся ногами в землю. На краю лагеря с треском раскололась пальма. Крики раздавались повсюду.

И вот уже шумит дождь. Но это был не тот дождь, каким его знали виноградники Таифы, не дождь, оплодотворивший счастливый Йемен: это был водный поток, который Бог посылает на пустыню, когда хочет уничтожить. В Вади-Киора однажды утонули шесть пастухов и их овцы, когда такой же дождь превратил пустынную долину в сметающий все на пути поток. Вода! Вода! Падали не капли — нет, небо стало морем, и море падало вниз. Вода, вода! Прошло только две минуты, и серому жеребцу вода доходит уже до стремени. Крик Бану Кинана — сзади… Крик иудеев Чаибара — он звучит впереди… Жеребец взволнованно ржет, но вряд ли его можно заставить стоять на месте.

Вот! Вот собственная палатка. Абу Софиан свистит рабам, но никто его не слышит. Они не видят его, настолько плотная завеса дождя.

Палатка стоит в воде, ковры, покрывающие полы, набрались воды как губки. Покрывало еще плотно держится; что же помогает этому? Все вокруг мокрое. Кто стоит в темноте палатки? Абу Софиан вытирает с глаз дождевую воду; по кустистым бровям она ручейком струится по щекам. Жеребца он ведет за поводья под крышу. Здесь можно, по крайней мере, отдышаться и посмотреть, все ли с тобой в порядке.

— Кто здесь, к черту? Отвечай, когда я спрашиваю! Кто здесь в моей палатке? Эй, Эр Рафи, это ты! Твои иудеи тоже хотят уехать домой, да? Этот военный поход для вас слишком мокрый? Слишком долго продолжается война? Что, уютнее в ваших домах в Чаибаре и Тейме? Да, друзья мои, такова война! Мне тоже в Мекке нравится больше, чем здесь!

— Эй, Абу Софиан! — сказал торговец Хедшаса своим печальным голосом, — ты говоришь очень много слов, чтобы не произносить единственного слова, о котором ты думаешь про себя! Но, несмотря на то, что ты пытаешься молчать, Омаяд, — я все же слышу его!

Абу Софиан наматывает поводья лошади на столб, держащий крышу палатки.

— Эр Рафи! — он рассмеялся. — Ты говоришь, будто хочешь быть пророком!

— Ничего не является таким горьким, — возражает покрытый оспинками, — как шутка, сказанная в момент, когда на душе нерадостно. Давай поговорим серьезно.

Удар грома прервал их. Серый жеребец дергает поводья и вырывается. Абу Софиан отступает на шаг в сторону; он стал бледен. Еще на волосок — и конь ударил бы его копытом. «Дождь сильный, — говорит он с принужденным спокойствием, — слишком сильный. Он долго не продлится».

«Да, — соглашается Эр Рафи. — Он не продлится долго, если это обычный дождь. Но может оказаться, что это знак небес. Ты забыл, Абу Софиан, что я рассказывал тебе о прорыве плотины в Ма Рибе?» Омаяд срывает с головы тюрбан, выжимает его и снова обматывает голову влажным шелком.

«Нет, — говорит он нетерпеливо, я не забыл. Знак! Вы ждете знак, вы, иудеи, это могло освободить вас от дальнейшей войны — вот он! Теперь идите же! Идите, как бедуины племени Кинана! Я один со своими мекканцами, я один буду…»

Эр Рафи поднимает руку. «Не говори! — произносит он. — Что бы ты сейчас ни сказал, все будет неправильным. Ты сильно взволнован. — Дрожащей рукой он погладил мокрую скудную бороденку. — Никто не воюет долго против Бога!»