Власть - [49]

Шрифт
Интервал

— Здесь вы не в примэрии, — сказал Танашока, подойдя вплотную к Дрэгану. — Здесь вы у меня дома! И я имею право защищаться, как мне заблагорассудится, даже оружием, если кто посмеет насильственно переступить порог моего дома. Понимаете?! Так что у меня нет необходимости бросать вас рыбам в свой канал, о котором люди говорят, будто он выходит прямо в море. Я, законно обороняясь, просто застрелю вас и передам ваши трупы жандармам! — Внимательно наблюдая за тем, какое впечатление производят его угрозы на спутников Дрэгана, старик продолжал: — Уж не думает ли господин примарь, что его сопровождающие полны решимости умереть? В конце концов, я могу заставить их убить вас, чтобы они смогли унести отсюда ноги!

— Меня уже осуждали на смерть, — спокойно ответил Дрэган, лихорадочно соображая, как спасти остальных, как сообщить о случившемся.

— Хорошо, поговорим и об этом. Но я могу сообщить вам… Мне передали, что толпа у ворот ведет себя спокойно. Ведь можно пустить слухи, будто вас тут и не было!

Дрэган больше не мог себя сдерживать:

— В конце концов, какую цель вы преследуете этой игрой, господин Танашока?!

— А, наконец-то резонный вопрос, — произнес старик, не скрывая удовольствия. — Садитесь, я объясню вам… — И вдруг старик опять стал предупредительно внимательным человеком, который не смог бы сесть, прежде чем этого не сделает его гость. — Вы люди Алексе? — спросил он равнодушным тоном.

— Его товарищи.

— Почему не пришел сам Алексе?

— Так ведь пришел я, примарь!

— Мне это нравится. Как вас зовут?

— Я примарь города, господин Танашока, и этого достаточно.

— Вы знаете, что я спас Алексе от смертной казни?

— Да, потому что вы не знали, что он коммунист.

Дрэган следил за тем, как тот отреагирует на его ответ. Старик злобно затаился, словно готовясь сам перейти в нападение.

— Откуда вам знать, что, помимо принадлежности к моей партии, он не оказывал мне иных услуг? — спросил он.

— Я знал все, так как он советовался с нами и от нас получил задание создать впечатление, что он ваш человек.

— Как?! Вы хотите сказать, что все, связанное со мной, Алексе обсуждал с вами?

Старик хотел подняться, но не смог. Нервным жестом он потребовал плед. От Дрэгана не ускользнула его реакция.

— Да, господин Танашока, дела обстоят не так, как того хотелось бы вам: вы не знаете всего, что происходило и происходит в этом уезде!

— Алексе был моим человеком. То, что он был двойником, — это другое дело, но со мною он был честен!

— Мы знаем, что вы заявили это в день освобождения, когда узнали, что он руководитель коммунистов. Но сделали это только для того, чтобы смягчить удар…

— Послушайте! Не комментируйте мои слова! — гневно воскликнул старик. Пальцы его дрожали, вставные зубы стучали, а бледное, почти прозрачное лицо приобрело фиолетовый оттенок. — Я знаю, что вы пришли просить у меня продукты. Я не дам их вам. Мне безразлично, кто у вас примарь, но я скомпрометирую вас. Вы ничего не получите! Ничего! И через две недели голода те, кто вас поставил в примари, и выгонят вас, так как увидят, что вы просто болтуны и не способны управлять. Сейчас мои люди говорят тем, кто собрался перед домом, что вы неспособные к руководству болтуны и что вы сами хотите получить для себя кость. Понимаете, господин примарь?! Я мог бы вас арестовать здесь и сделать с вами все, что захочу, но я не сделаю этого хотя бы ради того, чтобы скомпрометировать вас. Через две недели все, кто пришел сегодня с вами, лишат вас власти! Я пятьдесят лет руковожу этим городом! — И он мрачно рассмеялся. — Вы человек неглупый и должны понимать: все, что вы задумали, зависит от меня, от моих складов продовольствия. Я — единственный человек, который может утолить голод этого города! Понимаете? Господин… примарь!

Танашока опять рассмеялся. Это был смех садиста. Смеялся он с нескрываемым удовольствием. Вероятно, ему были необходимы такие моменты, которые подчеркивали бы его всевластие. Он смеялся с таким наслаждением, что появившийся вновь слуга не посмел приблизиться.

— Вы свободны, господин примарь! Все свободны. Я заявил всем, что не буду арестовывать вас. Я вас освобождаю, так как вы уже начали себя компрометировать. Никто, кроме меня, не может утолить голод этого города!

Сквозь приоткрытую дверь послышался бой часов. Дрэган не знал, как долго они пробыли в этом доме, возле этого старика с изменчивым, как у хамелеона, лицом, схимника и вампира одновременно. Дрэган сделал шаг к двери и, остановившись, сказал:

— Завтра утром, как я уже вам сказал, нам нужны продукты. Мы сообщаем это вам официально!

— Я это знал, дорогуша! Как только взяли власть, я понял, что вы обратитесь ко мне.

Дрэган попытался поймать бегающий взгляд старика. Наконец ему удалось пристально взглянуть в глаза Танашоке с увядшими белками, пронизанными множеством красных склеротических сосудиков. Выдержав взгляд старика, Дрэган спокойно, словно увесисто шлепнув широкой массивной ладонью, произнес:

— Ну что же, придется нам самим взять продовольствие. Когда мы сюда пришли, отряды из сотен рабочих окружили ваши склады.

— Как?

Старик сделал такой жест, словно звал тех, кто прятался в тени, прийти ему на помощь с оружием в руках. Но к нему подошел слуга с маленькими глазками и что-то, как бы извиняясь, сказал на ухо.


Рекомендуем почитать
Индивидуум-ство

Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.


Голубой лёд Хальмер-То, или Рыжий волк

К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…


Боги и лишние. неГероический эпос

Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.


Княгиня Гришка. Особенности национального застолья

Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).


Блаженны нищие духом

Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!


Крепость

В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.