Власть - [31]
— Землю — крестьянам! Даешь народное правительство! Даешь народное правительство!..
По тротуару, засунув руки в карманы, рядом с колонной шел Кокорич. Спотыкаясь о ступеньки входных лестниц, он брел вдоль стен домов, как собачонка, боясь приблизиться к колонне.
А колонна текла мимо него вниз по склону. В глазах людей светилась надежда. Какой-то маляр в измазанной известью военной фуражке шел рядом с крупной женщиной в черной шали и все время кричал тоненьким голосом:
— Я не верю в коммунистов, да и в других тоже, так что да поможет нам бог!..
— Кончилась война, а голод все сильнее!.. Почему так? — поддакивала женщина. В ее больших глазах была глубокая озабоченность и страх.
— Поясок подтянем потуже! — орал какой-то верзила в летней бескозырке американского матроса. Голос его вырывался из общего шума. — Живем от сегодня до завтра, жуем корку хлеба! — И вдруг голос его взорвался гневом: — К черту, а разве не так?! Только где теперь взять хотя бы черствую корку?
— И до войны хозяева делали что им вздумается! — обращался к окружающим фрезеровщик Стайку с судоверфи. — Меня выгнали, выбросили на улицу.
— У вас еще хорошо, вы боретесь с хозяевами, — перебивая одна другую, заговорили три седые, гладко причесанные учительницы. — А нам государство выдает в качестве жалованья полкило сахару, и некому пожаловаться, иначе сразу же выгонят вон!
— Как думаешь, эти, в примэрии, не поставили пулеметы?
— Ну и что, если и поставили? — Ты думаешь, наши не побеспокоились об этом, думаешь, нас позвали на демонстрацию для того, чтобы мы подставили грудь под пули?!
Балконы домов и вывески магазинов, казалось, скользили над их головами. А людей становилось все больше.
— Слышь, пятьсот лей за одно яйцо!
— Сегодня утром я опять пошел к хозяину, а жена хозяина мне сказала: «У вас теперь профсоюз, вот пусть он вас и кормит. Я закрываю свою мастерскую».
— А что, если в нас начнут стрелять?
— Пусть стреляют, по крайней мере мы знаем, за что боремся…
— Не посмеют, наша партия сильная!
— Думаешь, если поставим примарем коммуниста, они церкви не закроют? Как бы не разгневали еще больше господа бога!
— Пусть закрывают, дяденька, прежде бога еще есть брюхо!..
Старик с худым лицом перекрестился, но пошел с колонной дальше.
— Так, так… Мировая революция! — восклицал слегка перепуганный Кокорич, то там, то тут появляясь в толпе.
— Когда видишь уже организованное кем-то движение, в самый раз поговорить о нем со стороны! — выкрикнул Киру, приблизившись к Кокоричу. — Моя Смаранда в таких случаях всегда говорит: «Когда видишь, что я родила тебе двух близнецов, тебе следует говорить: вылитый отец!..»
— Я говорю со стороны только потому, что вы меня выгнали, — сердито ответил Кокорич, шагая вразвалку, выпятив грудь. И вдруг в нем вспыхнуло неуемное желание учинить скандал. И он заорал: — Меня выгнали вон, это ваше дело! Но кричать вы мне не запретите! Так, так, ребята, ломайте все! К оружию, граждане!
Люди, проходившие мимо, недовольно оглядывали его. Им, голодным, было не до Кокорича.
— С болтовней, Кокорич, далеко не пойдешь! Человека судят по его делам. Ты всегда много орал, устраивал скандалы, демагог!..
Колонна почти достигла площади, но там никого не было видно. Ее пустынность резко контрастировала с людским потоком, который двигался, пересекая улицу, на которой, словно нарисованная тушью, возникла тоненькая фигурка в шляпе с широкими полями.
Это был профессор истории. Щеки его раскраснелись. Он шел рядом с колонной, но не сливался с нею. Профессор смотрел так, будто хотел запечатлеть в памяти все происходящее. Он двинулся следом за Кокоричем, вдоль стен домов.
— Профессор! — закричал Дрэган, увидев его. — Идите с нами!..
Профессор отрицательно покачал головой, продолжая идти по тротуару, но потом раздумал и подошел к Дрэгану, держа под мышкой зонтик.
— Почему вы не хотите присоединиться к нам? — спросил Дрэган.
— Нет-нет, я всего только зритель истории, — взмахнул рукой профессор.
— Тогда чего же не сидите дома? — недовольно буркнул Тебейкэ.
— Дома? — переспросил профессор и, немного поразмыслив, ответил: — Нет, я профессор истории, и мне хочется посмотреть, как делается история. Можете меня гнать, но я все равно никуда не уйду. Когда я был студентом и изучал события, связанные с тысяча семьсот восемьдесят девятым годом и Парижской коммуной, я был готов отдать полжизни за то, чтобы быть очевидцем хотя бы одного из ее многих дней…
Услышав его, Кокорич повернулся. Он был рад найти собеседника.
— Так, профессор, так! К оружию, граждане!
Они шли в ногу с колонной, но чуть в стороне.
— Кокорич, имей в виду, люди с того времени научились кое-чему! — крикнул Никулае.
— Научились? Чему они научились? — возмутился анархист. — Не верить в чистые души, исключать, изгонять их из своих рядов? — И он так выразительно посмотрел на профессора, что тот счел себя изгнанным.
— Нет, нет, — твердил профессор тоненьким, но твердым голоском. — Меня вы не сможете изгнать!.. Моей всегдашней мечтой было самому увидеть, как делается история. Так что у вас нет никакого права меня прогонять! — И он оглядел колонну сердитым взглядом.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.