Владимир Шаров: По ту сторону истории - [78]
Однако ключевые для Шарова связи между Толстым и Федоровым относятся не к космической, а к социально-политической сфере. Консерватизм и даже архаизм политических платформ обоих мыслителей потому вел к высвобождению радикальных, питательных для революции энергий, что и Федоров, и Толстой были ослеплены верой в достижимость совершенства через упрощение. Большевики за эту идею ухватились и сумели ею воспользоваться. Оба бунтаря отрицали в этом мире больше, чем принимали, а нетерпимость всегда подсказывает более простой путь. Ближе к концу их бурной связи Федоров объясняет де Сталь, «…что мир должен быть изменен разом и навсегда; для того, чтобы длить страдания дальше, не может быть никаких оправданий, мир уже завтра, и это лишь начало, следует радикально упростить, сделать ясным и определенным; большинство бед человека связано именно со сложностью мира, из‐за нее он все время путается, теряется, ничего и никак не может понять, ни в чем толком разобраться, зло он творит часто по неведенью, без умысла» (162). В завершении статьи мы еще вернемся к соблазну упрощения в связи с обширными рассуждениями в «Воскрешении Лазаря», в которых переплетается проблематика детства, народов, учителей и учеников.
В последний раз в тексте «До и во время» мы встречаемся с Толстым на (фальшивых) похоронах Федорова. Де Сталь в это время живет свою третью и последнюю жизнь. Она с энтузиазмом поддерживает политические устремления Владимира Ленина и уже давно опекает своего юного любовника-грузина по кличке Коба; оказывает финансовую помощь большевикам, будучи хозяйкой революционного салона. Ее русская жизнь начинает приобретать черты сходства с ее жизнью в революционной Франции полутора веками раньше. Она думает, что после отъезда Федорова Толстой с его огромным авторитетом по всей стране сможет взять на себя руководство федоровской группой:
…в сущности, ради того, чтобы расчистить ему место, Сталь так настойчиво и устраняла Федорова. Однако, к удивлению де Сталь, сразу же после федоровских похорон Толстой перестал посещать ее салон; сделано это было без объяснений, почти оскорбительно, и лишь позднее она узнала, что его привлекала сама личность Федорова, идеи же интересовали мало. …Вслед за уходом Толстого ушли и его сторонники, ряды федоровцев поредели, но это был не кризис, а очищение от людей случайных, непрочных и необязательных (ДВВ 222–223).
Шаров исторически точен по всем статьям. Толстой восхищался Николаем Федоровым как упрямым, прямодушным аскетом, но не как мыслителем. Группировки экстатичных провидцев эпохи символизма были крайне ненадежны в качестве политических кадров. Что же касается мысли, то здесь Толстой обладал собственной системой. У других он «съедал» только то, что могло дать пищу его собственному чувству Истины. При этом отказ Толстого в свое последнее десятилетие возглавить какую-либо оппозиционную группу следует из его философского персонализма, за который Федоров критиковал Толстого, упрекая его в нарциссизме и ненаучности. Толстой полагал, что его слово способно указать путь индивидуальному сознанию. Требовалось только умение видеть – тех, кто им обладал, не нужно было ни организовывать, ни обучать.
Интеллектуальные сюжеты, связанные с Толстым в романе «До и во время», позволяют выйти на целый ряд излюбленных тем Шарова. Первая тема – опасность манипулирования общим прошлым вследствие чьей-то индивидуальной перемены во взглядах или предпочтениях. Вторая – неизбежность эгоизма и бездушия в ситуации радикального идеологического перелома, который всегда может закончиться одинаково праведным служением как добру, так и злу. Третья тема – раздвоенность и одновременно соперничество между ребенком и учеником; иначе говоря, между органическим бытием и культурным воздействием. Деторождение и ученичество необыкновенно тесно переплетены между собой, как демонстрируют продленные жизни Жермены де Сталь, Федорова и Толстого. Шаров формулирует: «Подобно многим учителям Толстой – жертва учеников, но породил их он сам»50. Для Шарова рождение и дети находятся в хрупкой, наивной, но и благословенной зоне. Детству противопоставляется учение, сопряженное с огромным риском и соседствующее с терроризмом, тиранией и безумием. Остановимся отдельно на этой непростой оппозиции.
Шаров – исследователь форм веры в России, как прослеживаемых в истории реальных сообществ, так и оставшихся лишь игрой ума. В его топографии богоискательства коммуна толстовцев в целом относится к положительным ролевым моделям. Как историк русских религиозных сект Шаров рано стал интересоваться этими коммунами – «с юности», как сообщает его жена. Есть даже соблазн предположить (у нас нет тому фактических подтверждений), что шаровская версия Ново-Иерусалимского монастыря под Москвой, где в XVII веке разворачивается криптосотериологический сюжет «Репетиций», была вдохновлена толстовской коммуной Новый Иерусалим, процветавшей в середине 1920‐х годов. (В полном согласии с шаровской парадигмой этот зажиточный коллектив толстовцев был насильственно принят в колхоз, после чего самые стойкие приверженцы учения пошли под суд и попали в ГУЛАГ
