Владимир Шаров: По ту сторону истории - [76]

. Как выясняется, Толстой уже давно пребывает в поле Алешиного интереса. Характерно, однако, что лишь после общения с двумя учениками Толстого, находящимися в отделении, он решается приступить к письму. Интерес Алеши – и Шарова – к Толстому сразу же оказывается сфокусирован на вопросах морали, метафизики и общежития; речь идет не о вышедшем из-под пера Толстого литературном вымысле, а о вдохновленных им системах верований и убеждений. Разговор между пациентами «долго крутился вокруг двух известных точек зрения на толстовство. Одна заключалась в том, что Толстой создал настолько этически чистое и безупречное учение, что использовать его во зло невозможно, другая утверждала, что среди наиболее жестоких НКВДевских следователей было немало бывших толстовцев» (42). Таковы два полюса: или учение своим абсолютным совершенством способно оградить себя от любых искажений, или же, напротив, само это совершенство и подталкивает верных адептов к искажению учения. Вот та проблема, в связи с которой фигура Толстого на разных уровнях встраивается в сюжет романа.

Первым делом Шаров проводит аналогию между толстовцем и большевиком. И тот и другой испытывают острое недовольство современной им действительностью, не желают искать компромиссов, ревностно переделывают себя; кроме того (и этим толстовские объединения отличаются от других русских сектантов), и тот и другой отвергают возможность вмешательства Бога или чуда. Вот как об этом рассуждает Семен Кочин, сосед Алеши по психушке и ветеран ГУЛАГа:

В сущности, цель у толстовцев была почти та же, что у большевиков, правда, средства совершенно иные, ни в чем со средствами коммунистов не согласные, – полная свобода: …однако то, что они сообществом, коммуной строили из себя новых людей, спасались коллективом, и то, что цель для них была так близка, позволяло толстовцам легко, как родным, войти в советскую Россию, чувствовать себя в ней дома. …Под влиянием Толстого они порвали с обычным существованием, со всеми его компромиссами и слабостью, со всей ложью, грязью и униженностью, которые в нем были, и действительно построили рай на земле. Он оказался близок, оказался достижим и возможен, и главное – без чуда, без Бога40.

Обращаясь к этой парадигме, Шаров предвосхищает тезис, совсем недавно выдвинутый Юрием Слезкиным в его монументальном сочинении «Дом правительства. Сага о русской революции» (2017), – о том, что российская политическая жизнь в ХX веке зиждется на секулярной проработке религиозных, сотериологических и эсхатологических категорий41.

Первая в романе демонстрация аналогии между большевизмом и толстовством – это изложенная в поучительном ключе биография Толстого, предшествующая самой записи в Алешином «Синодике». Выбранная перспектива до боли интимна: исследуется коллизия между семейной жизнью Толстого и динамикой его духовного обращения. Честность, воодушевление и жестокость следуют здесь рука об руку. Алеша приводит слова своего старинного знакомого, писателя Кочина о том, что после 1881 года Льву Толстому, жизнь которого неотделима от жизни его семьи, надо было навсегда покинуть дом. Иначе его жизнь неизбежно превратилась бы в ложь, что может и не иметь большого значения для обычных людей, но было бы гибельно для переделавшего себя, переродившегося человека с нравственной миссией. Толстой, разумеется, сам же первым и осознавал это положение и неимоверно страдал. Однако главная мысль Кочина – и широкая аллегория Шарова – касается не чувств, а истории: общее прошлое не может быть изменено односторонне, кем-то одним из проживших его. «Человек не властен над чужим прошлым, говорил Кочин, то есть даже если он эту власть и имеет, он не может, не должен ее использовать. Нельзя убивать прошлое, общее с другими людьми, нельзя так расчищать место для новой правды… Страшное дело – отказ от прошлого, на всей или почти всей жизни ставится крест» (ДВВ 45–46). Учитывая, что самое большое добро то, которое совершается в отношении близких («Добро очень зависит от расстояния», ДВВ 45), члены семьи оказываются в самом уязвимом положении, когда добру вдруг приходит конец. Любовь к благу, сулимому абстрактной идеей, не может возместить причиненного вреда.

Итак, находящийся в смятении, ощущающий наступление старости Толстой позволяет своему ученику Владимиру Черткову «похитить» себя – «похищение», которое становится фатальным для его брака. Десятилетиями раньше, замечает Кочин, в 1862 году, Толстой полюбил Софью Андреевну как «жену-мать», а не как «жену-любовницу» (ДВВ 48). Послушная долгу, она родила тринадцать детей – ее муж настаивал на непрерываемом производстве потомства, ибо, как говорится в цитируемом Кочиным письме Толстого Черткову от 1888 года, современный мир настолько погряз в грехах, что только постоянное появление новых детей может дать нам хоть какую-то обоснованную надежду на лучшее42. Но затем Толстой-семьянин переделал себя в вождя вероучения. Софья Андреевна не смогла подстроиться под произошедшую перемену. «Возможно, говорил Кочин, Толстой ждал, что его дети будут и его учениками, что жена родит ему учеников, которые пойдут за ним. Но она не умела рожать учеников, умела только детей, и тогда он сам ушел из семьи, ушел к ученикам»