Владимир Шаров: По ту сторону истории - [77]

.

В этой точке романа Шаров напоминает нам, что мы находимся в психушке – и одновременно в голове автора, фантастически изощренного в (пере)создании историй. Кочин выдает причудливый рассказ с гоголевской жилкой, посвященный толстовскому «старшему сыну Льву Львовичу» (на самом деле Лев был третьим из родившихся у Толстых сыновей)44, который (в изложении Кочина) в действительности – близнец самого Льва Толстого, изначально съеденный братом в утробе, но впоследствии родившийся из чрева его жены (ДВВ 50). И вот вымышленный père-frère Толстой, отрекшийся от начала своей жизни и давно привыкший ассимилировать других людей в своем организме, теперь пытается воспитывать этого нового Льва (собственную реинкарнацию) иначе, чем он, «оригинал», воспитывался сам. Насколько лучше стал бы мир, если бы все можно было напрямую передать ученику, избавив его от приобретения жизненного опыта! Однако ничего не получается: во-первых, потому что дети – не ученики; во-вторых, «Толстой только один и может быть» (ДВВ 51). Стоит заметить, что в жизни третий сын Толстых, настоящий Лев Львович (1869–1945), стал сравнительно успешным писателем и художником – но отец считал его бездарным, говорил это ему в лицо и не оказывал никакой поддержки. Лев-младший всю свою жизнь – сначала в России, затем в Швеции – лечился от неврозов, во всем сочувствовал матери, произвел огромную семью (десятеро детей) и получил известность как автор текстов, переиначивающих отцовские сюжеты. Шаровский Лев Львович – тоже неудачник, но причины на то иные. Толстовцы из обитателей психушки ведут о нем неистовые споры. Алеша полагает, что истинный Лев Толстой, тот, которого нам следует изучать, – это «сын», потому что он не занимался искусственным переделыванием себя и продолжал «линию раннего Толстого», а значит, чтил свое реально прожитое, разделенное с другими прошлое во всей его полноте45. Казалось бы, залогом истины должно быть непрерывное последовательное движение к ней. Но этот простой и традиционный принцип, помещенный внутрь фантастического повествования, также оказывается проблематичным. Да, переделка себя предполагает момент искусственного и беспощадного «разрыва» с прошлым. Однако и родить себя заново – обманчивый способ сохранения непрерывности. Он основан на надежде, что время и биография обратимы. А время может быть лишь повторено – но не повернуто вспять.

Вымышленный Лев Львович Толстой, сын, убитый близнец и вторично рожденное альтер эго великого писателя, задает образец для главного в романе причудливого биофантастического сюжета – хроники нескольких жизней и политико-эротических приключений Жермены де Сталь в России. Ее история приведена в составляющем центральную часть романа бесконечном монологе Алешиного товарища по больнице Ифраимова, который описывает эти два века в неожиданных цветистых подробностях. Де Сталь, дочери Французской революции, достается ключ к тайному каббалистическому рецепту, оставленному Богом еврейским женщинам в качестве лазейки, чтобы обеспечивать продолжение рода даже в случае истребления всех мужчин в общине. Благодаря этому рецепту де Сталь получает способность повторно производить саму себя на свет и проживает три жизни46. Конечно, исполнение этого эксперимента сопряжено с разнообразными издержками, но находчивая, жизнелюбивая и харизматичная де Сталь готова их оплатить. Во время своего второго воплощения, переселившись в Россию, она вступает в связь с Николаем Федоровым, рожает от него троих сыновей (не ставя его об этом в известность) и внимает его путаным признаниям, в которых начинает обретать свою форму «философия общего дела». К этому времени Толстой уже исчезает из повествования, но осколки и фрагменты толстовского мировоззрения продолжают давать о себе знать: сначала в рассуждениях романного Федорова, а затем в спорах различных вымышленных группировок федоровцев, соловьевцев, скрябинцев и толстовцев, конкурирующих между собой за политическое влияние в России рубежа веков. И у всех у них находятся общие цели с набирающими вес большевиками.

Толстой (настоящий Толстой) встречался с Федоровым в 1878 году. На Толстого произвело огромное впечатление, что московский библиотекарь ведет уединенную аскетическую жизнь согласно своим собственным принципам, что он раздал все свое имущество, спит на сундуке, напрямик высказывает свои мысли, не заботясь о славе или одобрении, и защищает людей простого звания. Во всем, что от Толстого требовало внутренней борьбы, Федоров демонстрировал свое «нравственное превосходство»47. При этом христианская метафизика того и другого обнаруживает некоторые общие моменты – факт, который, несомненно, учитывал Шаров и как историк, и как романист. Самая большая проблема в жизни, настаивал Федоров, – это наше понимание смерти. Оно бывает двух видов: смерть как распад (то есть разложение материи) и смерть как слияние (потеря нашей индивидуальности). И то и другое неприемлемо. Нужно увидеть, что живой космос отражает неизменное состояние Святой Троицы – «неслиянной и нераздельной». Если бы человечество переключило свое внимание с войны на реставрацию (или воскрешение), инвестируя научные и технологические ресурсы в жизнь, а не в смерть, то оно смогло бы «всюду восстановить полноту, которая обеспечит и невредимость единицы, и единство целого»