Владимир Шаров: По ту сторону истории - [74]

Русское юродство всегда занимало воображение Шарова, юродивые присутствуют практически во всех его романах. Да и сами его романы, их сюжеты несут на себе печать юродства в самом высоком смысле этого слова. Профессиональный историк, Шаров юродиво переписывает историю, делая видимыми ее тайные струны, точнее, заставляя эти струны звучать. Отсюда ярость его оппонентов и отсюда же их растерянность – ведь струны-то звучат. Юродивое высказывание не может быть оспорено, его приходится осмысливать.

Должен упомянуть, что Шарову принадлежала моя картина с изображением юродивого и он, несмотря на ее немалые по квартирным меркам размеры (90х90 см), возил ее с собой с места на место. Я этой картины давно не видел и не могу сказать, хороша она или плоха (тогда я считал ее вообще лучшей своей работой), но что-то в самом ее сюжете было нужно Шарову, возможно, как напоминание. Впрочем, не это важно, а важен сам факт присутствия этого персонажа в его рабочей комнате.

Так вот, шахматист Шаров часто прямо юродствовал за шахматной доской, провоцируя соперника, вовлекая его в разгадывание, возможно, и не существующего замысла. Надо сказать, что с каждым из нас он играл по-разному. Это значит, что личность противника неизбежно влияла на романную пружину шахматной партии.

С Якуниным, который не прощал ошибок, а уж тем более зевков, они бились не на жизнь, а на смерть. Поединок Скрипкина и Шарова можно было бы положить на музыку с мелодекламацией. А наши с ним партии мне вспоминаются как графические парадоксы в духе Эшера. Конечно, цель игры – это выигрыш. Весь вопрос – как этот выигрыш достигнут. Шаров, например, всегда предлагал вернуть зевок, поскольку нелепая ошибка игрока нарушала загадочную природу игры. Если игрок отказывался от великодушного предложения, то Володя мог просто (с точки зрения заядлого шахматиста, вполне по-юродски) проигнорировать этот зевок – игра была важнее выигрыша.

Шахматы – это игра с очень простыми правилами, и ее магия заключается в бесконечной вариативности комбинаций использования этих правил. Любопытно, что самые красивые моменты возникают в миттельшпиле, то есть в середине игры, в ее, так сказать, недрах. Здесь я вижу прямую аналогию со структурой романов Шарова: простое и ясное начало, которое никак не готовит читателя к тому, что уже через несколько страниц он окажется в лабиринте наслаивающихся друг на друга сюжетов. Это завораживает тем более, что каждый коридор, каждая потайная комната, каждая ловушка этого лабиринта выписаны с изумительным художественным мастерством. Хочу заметить, что гроссмейстеры почти никогда не доводят партию до конца, так как уже в середине игры им все ясно. Романы Шарова тоже часто обрываются как бы на полуслове, а именно – в тот момент, когда, по ощущениям писателя, творческая задача решена.

Любопытно, что у Шарова повествование почти всегда ведется от первого лица, неважно, автора или героя, и следующие одна за другой истории, у каждой из которых непременно есть рассказчик, явно или подспудно меняют вектор раскручивания пружины романа («Возвращение в Египет» – роман в письмах – это кульминация шаровской игровой полифонии). Так же и в шахматной партии: никогда не знаешь заранее, какая фигура сыграет ключевую роль. Игра началась, и каждой фигуре придется проявить себя, подчиняясь воле автора-игрока. Или, наоборот, противореча этой воле, ведь у автора, как и у шахматиста, всегда есть противник…

Мне не посчастливилось проиллюстрировать все романы Шарова. Увы, придворный художник из меня не получился. Однако готовясь к переизданию своего романа «След в след», Шаров прямо предложил мне сделать иллюстрации, предполагая, видимо, что поскольку роман выходит в том же издательстве, где был издан его трехтомник с моими картинками, то и здесь картинки могут быть напечатаны. Тут вдруг выяснилось, что этот его первый роман я и не читал. Это было серьезное упущение, которое, впрочем, удалось быстро исправить. Роман мне очень понравился, это по-настоящему увлекательная и совершенно оригинальная книга. Я тут же сел за эскизы, стал вчитываться в текст и вдруг обнаружил, что все это мне как будто знакомо. В чем же дело?

Тут я позволю себе провести одну аналогию. У Леонардо да Винчи есть картина «Поклонение волхвов». Это его первая и по каким-то таинственным причинам незавершенная картина (странно, что она вообще сохранилась, ведь это, в сущности, только подмалевок). Так вот, буквально каждая деталь этой далеко не законченной работы молодого Леонардо нашла свое воплощение в его последующем творчестве. Все, от композиционной группировки фигур до самого мельчайшего ракурса, жеста или детали пейзажа, – все это было в дальнейшем разработано до той степени совершенства, которой славится великий мастер. Моей эрудиции в истории искусства не хватает, чтобы припомнить что-то подобное. Получается, что в неполные тридцать лет художник создает фактически эскиз или, как теперь говорят, программу своей будущей работы на всю очень долгую и очень насыщенную жизнь!

Так вот, «След в след», несмотря на свою формальную завершенность (в этом смысле аналогии нет), кажется мне таким же наброском будущей череды романов, их проблематики, портретной галереи и, главное, стилистической окраски того или иного сюжетного узла. Романы Шарова очень непохожи один на другой, но от каждого из них тянется ниточка к роману «След в след». Возможно, исследователи творчества Шарова уже обнаружили эту особенность его первого романа, но для меня это было открытием. Какая удача, думалось мне, что, работая над «Следом в след», я смогу воплотить все (ну или почти все), что при чтении романов Шарова будоражило мое воображение, но не находило выхода и копилось при этом годами.