Владимир Шаров: По ту сторону истории - [211]

Но есть еще один реализм, основанный на совсем иных принципах. Господь Бог в первые шесть дней творения не создавал народы и общности. И хотя Он завещал всему живому «размножаться по роду его и племени», то есть наследуя некие типические особенности, жестко отделяющие одно создание от другого, в Библии устами пророков многократно говорится, что, когда дело идет о человеке, мерило Господа – один человек, одна живая душа. Только один человек, а не народ, не племя признается достойным собеседником Бога. Одна-единственная живая душа для Господа столь же важна и столь же огромна, как и вся Вселенная754.

Герои Шарова часто вызывают к жизни сюжет самозванства. Образ самозванца имеет большое значение для авторской критики российского коллективистского этоса. Его персонажи боятся, что их могут причислить к самозванцам. Николай Федоров из «До и во время» дерзко оспаривает божественную власть во вселенной, будучи вождем русской революционной интеллигенции, утрачивает свою самоуверенность в микрокосме психиатрической больницы и даже скрывает свой восторг перед архитектором Вавилонской башни, ибо очень боится «быть принятым за самозванца, он знал, что тогда за ним никто не пойдет»755. А в «Старой девочке» Вера переносит страх агрессивного индивидуализма на уровень государства: противясь убеждению, будто молодая большевистская революция означает полный разрыв с прошлым, она говорит Сталину, что будущие истории революции нужно писать «так, чтобы ни у кого не было сомнений, что именно революция – истинный наследник прошлого, именно она – помазанник Божий, а не какой-то там самозванец»756. В этой связи следует напомнить, что в микрокосме, создаваемом Шаровым в романе «След в след», неонародник Сергей Крейцвальд объясняет Разина, Пугачева, Лжедмитриев и другие известные в истории России примеры самозванства не как вспышки подавленной индивидуальной воли, но как манифестации коллективного биполярного расстройства.

Тема претендующего на заключение Завета с Богом избранного народа, которая обнаруживается во всех романах Шарова, также осуществляет критику коллективистского типа мышления – только на уровне подтекста. Когда бежавшие заключенные отвергают возвещение отца Иринарха, будто они избраны Богом в качестве Его народа, они делают это не как коллектив, но каждый сам по себе, а затем, порознь проникнув на рынки и в города Средней Азии, не выдают ни единым знаком, что узнают друг друга.

Второй краеугольный камень «социального пафоса» – проходящая через романы критика всепроникающего апокалиптизма. Стоит вспомнить Сертана из «Репетиций», который был убежден, что не только Никон, но и все русские всех сословий желали конца земной жизни. Идиома «поставить крест на чем-либо» как симптом жизни, проживаемой в ожидании некоего финального открытия, то и дело повторяется у Шарова, попадая в реплики и мысли Никона, Федорова, Скрябина, Ежова, братьев Кульбарсовых и других фигур, воображающих, будто человеческая жизнь должна делиться на время до и после какого-то всеопределяющего разрыва. Клейман, федоровец от НКВД и начальник лагеря в микрокосме «Старой девочки», говорит собравшимся зэкам: «революция потому и называется революцией, что крест ставится на всем. Новыми должны быть не только общественные отношения, но и нравы, обычаи, искусства, всякие там живописи, ваяния и зодчества, сами люди, в прямом смысле этого слова, должны сделаться новыми»757.

Антиколлективистская и антиапокалиптическая педагогика романов Шарова объясняет не только то, почему он отвергал попытки отождествить его манеру с постмодернистской эстетикой разрывов. С этой точки зрения становится понятнее и структурная функция микрокосмографии в рамках его романной техники. Микрокосм в аллоистории Шарова – не синекдоха макрокосма, но средство reductio ad absurdum, приема, позволяющего выделить сухой остаток насыщенных и недостаточно осмысленных мифологических символов. Что бы ни определяло макрокосм – избранный народ, жизнь в ожидании божественного откровения, поиски искупительного страдания, программа воскрешения мертвых, народнический мессианизм, второй Ноев ковчег или ритуальное очищение, – микрокосм в шаровской литературной критике русских мифов представляет собой конечную станцию поезда, у которого не осталось ни тяги, ни пассажиров.

Перевод с английского И. Урупина и М. Жуковой

Интервью

ПРИНЦ БОРНЕЙСКИЙ

Георги Борисов

Приближалось Вербное воскресенье, и вот-вот должно было выйти из печати болгарское издание романа Владимира Шарова «Репетиции». Я надеялся увидеть не только книгу, но и автора. Однако вместо этого получил от него неожиданное письмо. В 2018 году Пасху праздновали намного раньше, чем обычно, но я все еще питал слабую надежду, что та высшая сила, которая зажигает Благодатный огонь в Иерусалиме, перенесет и Володю – прямо на площадь у храма святого Александра Невского в Софии. Обещание приехать дал мне сам Шаров на книжной выставке в Москве в сентябре 2017 года. Тогда он только вернулся из Мюнхена и, хотя был слаб и даже хрупок после лечения, выглядел счастливым и весь сиял… «Я очень хочу приехать, дай Бог, чтобы удалось…» – обнял он меня на прощанье. «Приезжай на Пасху, у нас как раз выйдут твои „Репетиции“. Лучшего времени, чтобы представить их публике, не найти», – сказал тогда я.