Владимир Шаров: По ту сторону истории - [210]

Именно в микрокосме Шаров наносит главный удар по русскому мифу спасения во всех его проявлениях. О фоне, на котором разворачиваются его мысли во время работы над романом, можно судить по написанной двумя годами ранее критической статье, посвященной «Записным книжкам» Андрея Платонова. В ней Шаров высказывает мнение, что революции 1917 года произошли среди прочего в результате сближения многих разрозненных групп, включая эсхатологически настроенных сектантов (к которым он относит и Платонова), революционные политические партии и интеллектуалов, увлеченных теологией Третьего Завета. С точки зрения Шарова, красной нитью через всю их деятельность проходит «отказ от тела, от плоти»747. Далее он пишет, что спасение от плоти, будь то через постоткровенческий дух или, как учил Федоров, через непорочную, бессмертную плоть, достижимо для них лишь в процессе «очищения через страдания… без этого спасение невозможно»748. Это толкование, отмеченное свойственной Шарову полемичностью, являет собой еще один образчик критики агонистического заблуждения: в длинной череде взаимодействий между палачами и жертвами на протяжении всей российской истории жертвы вносят собственную лепту в свою судьбу подсознательным желанием очиститься через страдание, принятое от рук чекистов, разжигателей погромов, опричников Ивана IV, монгольских баскаков или через какие-то другие инстанции истязания и истребления, – чтобы таким образом стать достойными бессмертия. Манипуляция этим соучастием жертв выявляется в «Воскрешении Лазаря» как политический инструмент в проекте спасения.

В своем доме рядом с кладбищем на Рузе нарратор обнаруживает письма уже покойных братьев Кульбарсовых, подтверждающие их веру в чекистов как инструмент для доведения избравшего страдания русского народа до точки, когда он потребует внедрения программы спасения. Феогност описывает период между реформами Александра II и 1917 годом как «время смерти Лазаря», когда цари подстрекали своих подданных погружаться в плотские грехи. Лишь ЧК в силах положить конец «грехопадению Адама» и сделать людей бессмертными на земле, при этом чистыми от греха деторождения749. Его брат Николай пишет одной из своих последовательниц: «Откровение Иоанна Богослова – полная чушь»; воскрешение произойдет без участия Бога, который Сам окажется подсудимым, а вовсе не будет председательствовать на Страшном суде. Господь, как он пишет, «создал плохой, злой мир». Настоящий рай – это «наша Советская родина», где для «воскрешения Лазаря» не нужен никто, кроме чекистов750.

Роман завершается апофеозом упорствующего духовного мазохизма, в чем и состоит вердикт Шарова мифу о спасении со всеми его переплетениями. В тексте приведено письмо, которое рассказчик находит среди своих документов. В 1930‐х годах сотрудник Академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ, в данной аллоистории учреждение, тесно связанное с программой спасения) пересказывает свое сновидение об обнаружении на Алтае Древа познания добра и зла, приведшего к грехопадению. Во сне все мертвые, включая кающихся Адама и Еву, возрождены для вечной земной жизни, и сделано это чекистами, которым и адресована хвалебная песнь, завершающая книгу:

Взяли они [чекисты] нас в нечистоте грехов, в мерзости и в зловонии помыслов, вскрыли гнойник тайных дел рук наших, и ужаснулись мы мыслям своим и намерениям, взмолились о пощаде.

Выпустили они гной и очистили, освободили наши израненные души.

Не побрезговали, взяли нас на руки, прижали к своей груди, чтобы отогреть и спасти.

Кровью нашей смыли они грехи наши, приняли мы муку и через то очистились. Теперь мы легки751.

Заключение: единственная и неповторимая жизнь пассажира поезда без пункта назначения

Аллоистории, которые Шаров оформляет как дневники, свидетельства и неопубликованные мемуары, служащие нарративными центрами его романов, интерпретируются некоторыми критиками как проявление авторского произвола. В одном из наиболее вдумчивых исследований, посвященных творчеству Шарова, эта мысль сформулирована афористически: «Владимиру Шарову совершенно все равно, о чем писать, какие темы и сюжеты использовать»752. Далее говорится, что его романы обходятся «без всякого общественного пафоса» и что «если и есть здесь тайнопись, то она может быть понятной, пожалуй, лишь самому автору»753. В рассмотренных произведениях может и не быть никакой тайнописи, но социальный пафос в них есть, и он наиболее очевиден в контексте микрокосмов. Субъективные воплощения этого пафоса движутся по двум каналам: один, как указано выше, ведет от коллективной к индивидуальной самоидентичности, а другой движется от апокалиптического историзма по направлению к открытой и разомкнутой концепции истории.

Как и у других писателей его поколения, тексты Шарова противостоят традиционному для русской культуры стилю мышления, придающему верховное значение национальному или классовому в ущерб индивидуальным представлениям об истинном и ложном. Шаров настаивает на приоритете индивидуального постижения. В своей статье, посвященной мемуаристике, он сравнивает «прежний реализм» с антропологической техникой «обобщенной фотографии», служащей для демонстрации антропометрических параметров, по которым различаются этнические группы. Он добавляет, при этом вновь выражая настроение, характерное для его последних четырех романов: