Владимир Шаров: По ту сторону истории - [205]

. О Никоне Сертан пишет, что у него «не было детства, или оно было неполно, и как всякий человек, у которого была отнята целая часть жизни, он при первой возможности вернулся назад, чтобы соединить свою прошлую и настоящую жизнь. Вернулся и остановился, потому что теперь снова впереди был провал, и снова ему было не перебраться через него»727. Сертан со своей (неправдоподобной) проницательностью замечает, что и Никон, и его главные противники в расколе, протопоп Аввакум и епископ Коломенский Павел, родом все были из волжской мордвы и вложили в свою веру воинствующую набожность новообращенных. Они не могли воспринять путей зрелого христианства: «Занятые борьбой, ни Никон, ни Аввакум, ни Павел так никогда и не стали взрослыми, остались детьми, жизнь не сумела войти в их игру, не сумела исправить ее, наделить компромиссами, смягчить и сгладить»728. В этой перспективе длительность и жестокость конфликта прямо вытекают из духовной незрелости лидеров Раскола. При этом решающую роль сыграли два аспекта: их вера в то, что вся история разворачивается под знаком неминуемого апокалипсиса, и убежденность в том, что Бог заключил Завет с русскими как новым избранным народом. О Никоне и его поволжских оппонентах Сертан пишет: «Они оказались сильнее жизни, потому что смогли всех убедить, что она кончается»729. Сертан приписывает всем русским эту апокалиптическую интуицию, принимающую форму коллективного желания: «Они считали, что весь мир, все то, что есть, должно скорей, как можно скорей кончиться»730.

Это совмещение апокалипсиса с мифом об избранном народе переносится и на микрокосм. Во время долгого этапа к месту сибирской ссылки труппа, занятая в сертановской мистерии, теряет больше половины своего состава, но те почти сто человек, которые остаются в живых, в пути приходят к убеждению: «их путь, путь учеников и гонителей Христа, по новой Святой земле – России – был так похож на путь, который Он проделал в Палестине», и «последние времена действительно наступили»731. Лишившись руководства своего наставника, крестьяне не в силах понять уникальность и неповторимость распятия и потому хотят завершить цикличность своей жизни и нудность бесконечных репетиций через воображаемую окончательную линейность Второго пришествия Христа в мир, который они представляют себе свободным от евреев, не желающих отказаться от своего Завета с Богом. Абстрактные рассуждения Никона о России как земле обетованной и о русских как избранном народе реализуются в якутском микрокосме.

«До и во время» ( 1993 )

Третий роман Шарова посвящен тому, что называют «мифом спасения», вере – отчетливо проартикулированной в «философии общего дела» Николая Федорова и широко воспринятой различными направлениями русской мысли – в то, что мистический императив русской нации состоит в физическом воскрешении своих мертвецов к вечной жизни732. Федоров у Шарова окружен фантастическими вымыслами: в стержневом романном нарративе он – в 1965 году – все еще жив, отказавшийся от своих прежних взглядов и ставший поборником мифа о Потопе. Разочаровавшись в воскрешении мертвых, он жаждет взамен истребить человечество в новом Потопе и породить нового Адама.

Миф спасения предварительно обрисован на первых страницах романа. Алеша, рассказчик, приводит детское воспоминание о том, как его отец обсуждал составленный Иваном Грозным «Синодик опальных» – список всех его жертв для поминовения в молитвах: «Ночью, после того разговора, мне пришла в голову странная мысль: человек может убить другого человека и совсем просто – человека невинного и безгрешного – именно потому, что есть Воскресение, что есть кому вспомнить и воскресить убитого». От услышанного Алеша чувствует «как бы возвращение из взрослой жизни в детство или даже в материнскую утробу»733. В 1965 году Алеша, теперь уже взрослый человек с ничем не примечательной журналистской карьерой, поскользнулся на льду, и у него начались кратковременные провалы памяти, постепенно превратившиеся в хроническое заболевание. Лечась в психиатрическом отделении больницы, расположенном по соседству с геронтологическим отделением, он погружается в центральный нарратив романа – изложенный престарелым пациентом Ифраимовым миф спасения. Ифраимов сообщает ему историю проекта, который был инициирован Федоровым и воспринят от него, согласно фантастической логике романа, Плехановым, Лениным и практически всем руководством будущей коммунистической партии, действующим вместе с интеллектуалами и художниками, такими как композитор Скрябин, который возглавляет этот подпольный проект вплоть до своей смерти. Шаров насыщает рассказ Ифраимова таким количеством исторических неточностей, выдумок и анахронизмов для того, чтобы исключить отношение к повествованию как к «подлинной» истории. Федоров, как выясняется, не умер в 1903 году; невероятно, но он все еще жив и находится в геронтологическом отделении. Что еще невероятнее, он живет там со своей женой – не кем иной, как мадам де Сталь, которая трижды вновь родила сама себя с помощью секрета, открытого ей сефардской служанкой, и переселилась в Россию, где тайно финансировала и направляла русских марксистов, соблазнила юного Федорова и родила ему трех сыновей, а также умудрилась стать биологической матерью четвертого сына, названного Сталиным в соответствии с русской формой ее фамилии.