Владимир Шаров: По ту сторону истории - [201]

Однако в реальной жизни Шаров был настроен в чем-то даже оптимистично. По его словам, свойства национального характера устойчивы и нация после катаклизмов всегда возвращается к своим основам: «Дело в структуре общества – и, как мы сегодня видим, в структуре личности. Актуализация всех прежних привычек и способностей происходит мгновенно. Это тоже урок миру. И не сказать, что только негативный»708.

В этой связи интересна высокая оценка, которую Шаров дает периоду 1990‐х годов в русской истории. Он видит этот период в эмоциональном плане как «самое светлое время» его жизни, а в смысле сохранения памяти – как «чрезвычайно успешное»709.

Будучи писателем и исследователем, работающим с первоисточниками, Шаров ценит документальные материалы. Для него один из критериев оценки временного периода – достаточно ли памяти или письменных документов осталось после него. В этом смысле двадцатые-тридцатые годы – катастрофические, потому что от них осталось мало подлинных документов: огромная часть писем, дневников, воспоминаний погибла во время войны или была уничтожена владельцами. Это сильно затрудняет работу историка и писателя с данным периодом. Девяностые годы в этом смысле – вполне благополучные.

Художественное слово играет первостепенную роль в этом сохранении национальной памяти. Тем самым в свойственной ему парадоксальной манере Шаров утверждает, что, коль скоро у литературы есть будущее, история продолжается.

МИКРОКОСМОГРАФИЯ РУССКИХ КУЛЬТУРНЫХ МИФОВ В АЛЛОИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНАХ ВЛАДИМИРА ШАРОВА 710

Гэрри Уолш

Наряду с другими писателями, заявившими о себе во время и после перестройки, Владимир Шаров обращается к прошлому России. Книжная публикация его первого романа состоялась в тот самый месяц, когда провалившийся путч попытался остановить историю и продлить жизнь советского государства. Историк по образованию и автор диссертации о Смутном времени, Шаров отнюдь не пишет «исторической прозы» в английской традиции, которой наследовали такие современные писатели, как Юрий Давыдов, Александр Солженицын и Дмитрий Балашов. Эти авторы создавали романы, в которых описанные исторические события производили впечатление подлинных или по меньшей мере с достаточной вероятностью произошедших в соответствии с предложенным описанием; при этом вымышленные персонажи были верны своим историческим прототипам или укладывались в стереотипы эпохи.

Шаров не сдерживает свои романы подобными ограничениями. Его тексты отличаются буйством воображения, повествование в них ведется от лица рассказчиков сомнительной степени достоверности, в них нередко нарушаются общеизвестные законы времени и пространства. Дмитрий Бавильский назвал роман «Мне ли не пожалеть…» Шарова «альтернативной, параллельной историей ХX века»711. Нам кажется правомерным позаимствовать термин, используемый для одного из поджанров научной фантастики, и обозначить его романы как «аллоисторические» – в том смысле, что они представляют собой идеолектически отличные альтернативные истории712.

Аллоистории, в отличие от тех произведений, которые Линда Хатчеон называет «историографической метапрозой», характеризуются отсутствием интереса к общепризнанным историческим фактам. Обсуждая произведения таких писателей, как Фаулз, Эко и Доктороу, Хатчеон отмечает, что историографическая метапроза не «отрицает, что реальность есть (или была)», но скорее «исследует вопрос, откуда мы знаем, что она есть (или была) и какова она». Кроме того, Хатчеон пишет, что историографическая метапроза «одновременно спорит и объединяет усилия с марксистами и адвокатами здравого смысла, которые противятся отделению языка от реальности»713. В отличие от историографической метапрозы аллоисторический жанр не испытывает интереса к анализу историографического дискурса и решительно отделяет язык от общепризнанной исторической реальности. Такая проза в большей степени занята фантазийным, часто эксцентричным проектированием потенциальных версий истории, не подтверждаемых ничем, кроме авторского вымысла: аллоистории рисуют долгую, полнокровную жизнь мертворожденных младенцев и раннюю смерть почтенных патриархов.

При этом нельзя утверждать, что романы Шарова идеологически бессодержательны. Обнаружить его пристрастия достаточно просто, и в целом они тяготеют к двум ценностным центрам: писатель ставит ценность отдельно взятой личности неизменно выше интересов народов, каст и партий и осуждает апокалиптические или утопические идеологии. Шаров, по его собственному признанию, – «либерал»714.

Шаров с наслаждением расчленяет стойкие мифы, в равной мере популярные среди российских обывателей и интеллектуалов, размышляющих о прошлом своей страны. В этом плане его сравнивали с такими современниками-постмодернистами, как Юрий Буйда, Дмитрий Липскеров и Валерий Залотуха715. Те вольности, которые позволяют себе шаровские нарраторы по отношению к традиционным версиям российской истории, побудили двух членов редколлегии «Нового мира» выступить с письмами протеста против публикации в журнале романа Шарова «До и во время»716. Сходным образом Н. Н. Шнейдман упоминает Шарова, сетуя на постмодернистских и авангардистских писателей, которые «потакают дурновкусию массового читателя и работают на территории китча»