Владимир Шаров: По ту сторону истории - [200]

Сценами процессий, в которых персонажи как бы переходят из конкретного исторического момента в вечность, завершается бóльшая часть романов Шарова. Мотив процессии часто связан с мотивом потопа или погружения в воду. Потоп у Шарова в библейском духе символизирует очищение от грехов и преступлений. «До и во время» тоже заканчивается потопом, который принимает очень русскую форму снегопадов и метелей, длящихся целый год, а также процессией «исхода»: уходят все старые большевики-пациенты дома для престарелых, уходят в никуда, в зимнюю ночь. В заглавии «До и во время» будущее отсутствует потому, что в будущем ожидается новый потоп, который опять должен смыть все грехи человечества.

Процессии есть и в финалах романов «Репетиции», «Мне ли не пожалеть…», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети». В «Старой девочке» тоже есть похожая сцена, только расположена она не в самом конце романа (СД 359–365). Эта процессия является травестией первомайской демонстрации и организована в «элитном» воркутинском лагере, где содержатся Верины поклонники.

Процессии в конечном счете сводят вместе жертв и палачей. В «Будьте как дети» Шаров вкладывает в уста одного из персонажей, отца Никодима, такую оценку Гражданской войны: «Как-то заговорив о вражде христиан между собой, он вдруг резко перешел к нашей Гражданской войне и заявил, что она никому в укор поставлена быть не может. Те, кто в ней убивал, и те, кто погиб, каждый на свой лад хотели спасения человеческого рода» (БКД 60).

Религиозный дискурс и библейские параллели

Само по себе сопоставление российской истории со Священной историей не ново. Как показывают исследования В. Парсамова, в кризисные для России периоды подобное сопоставление широко использовалось и находило отклик у населения. Так, в эпоху вторжения Наполеона православное духовенство, чтобы поднять патриотический дух народа, обращается к населению с проповедями, построенными на параллелях между русской историей и библейским нарративом. По словам Парсамова, задачу «рассказывать народу понятным языком о том, что происходит, и воодушевлять его на сопротивление французам – церковь решала при помощи библейских образов и мотивов… Проповедники создавали библейский нарратив, внушая пастве мысль о том, что все происходящее вокруг есть лишь повторение событий, запечатленных в Священном Писании»706, а также отождествляя Иудейское царство и Россию, Иерусалим и Москву.

Отмечая, что ветхозаветная символика в проповедях военных лет явно преобладает над новозаветными реминисценциями, Парсамов объясняет это тем, что ветхозаветный патриотизм лучше отвечал военной ситуации, чем новозаветный космополитизм. Признание России «новым Израилем» представлялось продуктивным в плане пробуждения народных чувств. Это позволяло проповедникам, с одной стороны, постоянно указывать на грехи людей перед Богом и призывать их к нравственному очищению – необходимому условию победы, а с другой, утверждать, что «россияне суть язык избранный, люди Божьи, и Россия есть страна, покровительствуемая небом»707.

Это в чем-то напоминает использование Шаровым библейского дискурса в ситуации колоссального перелома в российской жизни. Конечно, люди начала XIX века, воспитанные в религиозной культуре, более чутко воспринимали контрасты между Ветхим и Новым заветом. У Шарова же «ветхозаветный патриотизм» и «новозаветный космополитизм» не столько противоречат друг другу, сколько сливаются во вневременные модели человеческой истории.

Заключение

Можно сказать, что обращение Шарова к библейским и особенно ветхозаветным параллелям в романах отвечало глубинным требованиям переломной эпохи 1990–2000‐х годов. Кризисному времени в истории соответствовали и эксперименты писателя с художественным временем. Шаров использует религиозно-философскую и проповедническую риторику, подход, освященный традицией для трудных, переломных моментов истории. Шаров создал свой стиль для нарратива о Большом Терроре, с одной стороны, используя иронию и гротеск, а с другой – включая свой нарратив в старинную летописно-проповедническую традицию. Такой подход, несмотря на сложность, оказался созвучен эпохе. При всей необычности и фантастичности сочинений Шарова они уходят своими корнями в старинные риторические традиции.

Продолжая сопоставление российской истории со Священной, в «Возвращении в Египет» Шаров обращается к теме Исхода и задается вопросом о том, нужно ли было избранному народу вообще уходить из Египта. В финальном эпизоде «Возвращения» старик Евтихиев, готовясь к смерти, по ночам ощущает, как подступают воды потопа и как его дом для престарелых переходит во времена Священной истории. Евтихиев был всю жизнь пламенным революционером, но к старости смягчился и теперь ставит под вопрос свою прежнюю жизнь, вспоминая мать, которая учила его смирению. Исход из Египта, по словам матери, принес неисчислимое количество жертв. «А ведь в Египте, сокрушается мать, коли каждый не стоял бы на своем, не говорил, если ты так, то я так, – можно было бы договориться, решить дело полюбовно… Всех можно было простить, говорит мать, на всех обидах поставить крест и жить как жили, никому ничего не припоминая» (ВЕ 759–760).