Владимир Шаров: По ту сторону истории - [192]

Сквозная, ведущая тема романов Шарова – Большой Террор и его исторические корни. Об этом периоде писали и продолжают писать многие. Однако, по словам историка культуры Александра Эткинда, сама природа советского террора, чудовищные масштабы и бессмысленность «затрудняют его понимание, память о нем и увековечение его жертв»695. Суммируя опыт писателей и художников, с различных сторон подходивших к этой теме, Эткинд приходит в выводу, что постсоветскую память можно исследовать, используя три набора инструментов: «магию, художественную культуру с характерными для нее механизмами остранения и юмор. Это странное соседство, но тесная связь юмора, воображения и горя становится ясна каждый раз, когда скорбящие встречаются на поминках, пишут некрологи или рассказывают истории о призраках»696. Такой подход Эткинд назвал «магическим историзмом». В этом смысле романы Шарова с их фантасмагорией, иронической интонацией и гротеском оказываются адекватной формой художественного отклика на историю страны. В романе «До и во время» автор-повествователь сообщает, что его книга будет «Синодиком опальных»697 или «плачем» по людям, о которых никто другой не вспомнит и которые безвременно ушли, не успев реализовать свои задатки и намерения. Это определение подходит и к остальным его романам.

Развивая известную мысль о том, что история пишется с точки зрения победителей, Шаров приходит к выводу, что те люди, о которых ничего нигде не записано, о которых не сохранилась память, как бы выпадают из времени, словно их никогда не существовало. Поэтому свою задачу он видит в том, чтобы дать голос побежденным или жертвам истории, в число которых он включал убитых на Гражданской войне и на обеих мировых, погибших во время коллективизации и замученных в тюрьмах и лагерях698.

В этой связи художественное время является очень важной категорией для Шарова. Именно временные параметры жизни его героев играют определяющую роль в их судьбе. Он пишет о топографии времени. Не поддающееся рациональному объяснению происходило с поколениями наших отцов и дедов, так почему то, что видится в бреду или в страшном сне, не может стать допущением в литературном сюжете?

Изображение времени непосредственно связано с историософией Шарова, которая начала формироваться в ходе его занятий русской историей XVI–ХVII веков. Истоки революционной идеологии, по мнению Шарова, берут начало в теории о Москве как третьем Риме или втором Иерусалиме, высказанной еще в начале XVI века и немедленно подхваченной русской правящей элитой. Тогда и рождается идея об избранности русского народа. «Способность церковных писателей несколькими страницами текста возвеличить тебя сильнее, чем сотни выигранных битв, сделать из последних первыми была тогда (в XVI веке. – А. Г.) оценена по достоинству…» (ИР 18).

Это во многом программное для Шарова рассуждение, и имеет смысл остановиться на нем подробнее. Здесь он, в сущности, говорит о двух типах авторов. Автор средневековой хроники, или «историк», перечисляет битвы и важные события; ему противопоставлен церковный автор, создающий для этих событий смысловую рамку в параметрах Священной истории; и этот церковный автор может переставлять акценты, интерпретировать события, используя художественное воображение. На основании этих идей Шаров разворачивает изображение российской истории в контексте религиозных конфликтов, уподобляя ее Священной истории, и отчасти «примеривает» на себя роль «церковного писателя». Подобный подход обусловливает присутствие религиозно-философского дискурса в его романах.

Сопоставляя письменный документ и практическое действие, Шаров уравнивает значение слова и дела. Анализируя переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским, он отмечает: «В революционности, на равных – разрушительности того и другого (что переписки, что опричнины) много по-настоящему родственного, непонятного врозь, по отдельности, немыслимого ни раньше, ни позже» (ПО 142). Со свойственной Шарову иронией эта мысль доведена до логического конца в устах персонажа романа «До и во время» – полусумасшедшего писателя Кочина, который утверждал, «что его писания не дают миру разрушиться и распасться на части» (ДВВ 56). Предположение, что писатель своим произведением может оказывать непосредственное влияние на развитие исторических событий, нашло развитие в «Возвращении в Египет»: сюжет этого романа основан на допущении, что если бы Гоголь успел закончить «Мертвые души», история России могла сложиться иначе.

Для Шарова не существовало непреодолимой границы между историей, литературой и эссеистикой. Его романы нередко включают в себя и тексты статей. Органическую связь между шаровскими романами и его невымышленной прозой отмечает М. Эпштейн: «И если романы Шарова содержат множество эссеистических отступлений (писем, проектов, набросков философских и религиозных учений), то эссеистика сосредоточена на проблемах истории, то есть прорабатывает концептуально то, что в романах происходит сюжетно»699.

В последний роман «Царство Агамемнона» Шаров вводит свое эссе «Бал у сатаны: его этика и эстетика», напечатанное как отдельная работа в сборнике «Перекрестное опыление». А похожая сцена бала в виде краткого эпизода вошла в роман «Будьте как дети». Здесь слышна типичная для Шарова перекличка: романы связаны не общими героями или продолжающимися сюжетами, а текстовыми фрагментами, которые могут переходить из одной книги в другую и, как почки, порождать, производить новые ветки.