Владимир Шаров: По ту сторону истории - [189]
В воспоминаниях Сабанеева непосредственно после нравственного оправдания убийства Скрябин объясняет, что «Пляска падших» соответствует его позднему сатанинскому танцу «Темное пламя». Здесь «пляска-ласка, пляска-сказка» – не «подвиг божественный, танец всезвездный» Господа, который «начал свой танец»671, как раньше в «Предварительном действе». Эта пляска пронизана демонизмом. Обсуждая «предельное напряжение сладострастия и проникновения светом» в последней части «Мистерии», Лосев отмечает, что в экстазе «Пляски падших» «много нечистого и сатанинского, много самоотдания черной бездне и ее жрецам»672. Диалектикой демонического сладострастия и божественного света Лосев объясняет контрапункты скрябинской мысли, которая стремится достичь всеединства в экстазе. Однако Лосев с тревогой замечает дионисийское воздействие музыки Скрябина: «Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и сделать что-то небывалое и ужасное, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным. Нет уже больше никаких норм и законов, забываются всякие правила и установки. Все тонет в эротическом Безумии и Восторге»673. Открывается настоящее лицо скрябинского исступленного танца. Оно сплетает сатанинское и божественное, безумие и восторг.
Как и в анализе Лосева, в романе Шарова ужас, перемешанный с «танцевальными мелодиями», царит и в первые дни революции, разыгранной по нотам «Мистерии». Лосевские образы убийства и желания быть растерзанным также перекликаются с мотивами нравственного убийства и наслаждения, испытываемого жертвой, в понимании Скрябина. Безумие Скрябина связывает идеи «Мистерии» как оргиастического и смертоносного экстаза с мотивом божественно-демонического танца. Наконец, по словам Лосева, «„Я“ Скрябина – пророчество революции»: в нем и «высшее достижение европейской культуры», и «гибель Европы, разрушение „старого строя“»674. Так философ диалектически интерпретирует смысловые контрапункты «Мистерии» Скрябина.
Память – основной мотив как в «Воспоминаниях» Сабанеева, так и в романе Шарова. В концепции Шарова память сохраняется письмом, а записи и цитаты возрождают исторических персонажей и буквально воскрешают людей, тем самым осуществляя мечты Федорова. В палимпсесте многократно использованных, скрытых цитат Шарова слышен не только безумный бред Скрябина о конце мира, но и пророчества Лосева о спасении мира, и психологический анализ Юрмана о сексуальном характере экстаза у Скрябина. Таким образом, цитаты объединяют основные темы романа «До и во время»: память, спасение, сексуальность. В этом смысле цитатность является основным смыслопорождающим механизмом в его структуре.
Шаров насыщает текст цитатами, аллюзиями, перекличками идей, чтобы изобразить революцию как «Мистерию», а точнее, изобразить воспоминание о революции как неосуществимой «Мистерии». Это революция, которой не было. С другой стороны, «Мистерия есть воспоминание» о революции как несбыточном мечтании. Не пытается ли автор таким образом нейтрализовать революцию как несбыточное будущее, оставшееся в прошлом? Учитывая «детективный» подход Шарова-историка, можно раскрыть суть революции как химерического воспоминания, которое смешивает нереальное будущее с утопическим прошлым:
Ах, почему нельзя сделать так, чтобы эти колокола звучали с неба! Да, они должны звучать с неба! Это будет призывный звон. На него, за ним человечество пойдет туда, где будет храм, – в Индию. Именно в Индию, потому что там колыбель человечества, оттуда человечество вышло, там оно и завершит свой круг675.
Так Скрябин представляет себе «Мистерию» в воспоминаниях Сабанеева, но Сабанеев перебивает вдохновенный словесный поток Скрябина довольно жестким диагнозом: «Да, это был безумец…» И хотя мемуарист скептически относится к «Мистерии», воплощенная в ней «фантастическая мечта о „последнем празднике человечества“», которая раньше казалась ему «психозом», увлекает и Сабанеева676. «Безумие пьянило, как вино», а «лучезарная» и «мрачная фантазия» жутких колокольных гармоний Скрябина раскрывает ему божественно-демоническую двойственность «Мистерии» и ее создателя677. Именно эта двойственность околдовывает Сабанеева и вдохновляет Шарова. Тем важнее у Шарова мотив безумия, воплощенный в рамочном хронотопе психиатрической больницы. Как и скептицизм Сабанеева, реалистическая рамка повествования и пространство психбольницы ограничивают распространение сумасшествия, пытаясь нейтрализовать его эффекты.
Шаров пересказывает и монтирует документы истории678. Он встраивает новые художественные связи между ними с убеждением, что слово не только творит литературные миры, но и созидает иную реальность, в которой «Мистерия» была революцией. И действительно, сходство революции со «страшно грандиозным, торжественным и радостно-трагическим» праздником Скрябина поразительно679. Задача читателя – разгадать загадку революции: состоялась ли «Мистерия» как революция, была ли революция безумием, может ли она превратиться в «Мистерию» в наших воспоминаниях? Чуть ниже герой Шарова поясняет:
