Владимир Шаров: По ту сторону истории - [177]
В самом противостоянии двух братьев Кульбарсовых узнается противостояние братьев Протоклитовых у Леонова: у начальника депо имелся брат-хирург, давно отошедший от семьи большевик (он в итоге и сдаст своего брата НКВД). Иными словами, сквозь прихотливую канву романа Шарова проступает несущая конструкция «Дороги на океан», гибридизированная и остраненная «Бессмертием» Платонова. Шаров достраивает перспективу пересечения линий Платонова и Леонова до точки схождения в единении народа в одну семью через театрализованное воскресение чекистами их собственных жертв – которое увенчивается в финале романа видением Адама и Евы, освобождаемых чекистами от первородного греха и власти Древа познания добра и зла.
Желая покаяться в собственных грехах, Адам и Ева стояли, рты их были открыты, чтобы выдохнуть обращенную к Господу молитву, но отродье проклятого Богом змея, когда-то соблазнившего Еву, своими длинными, гибкими телами наглухо забило их горло, гортань, бронхи, трахею, вплоть до самых легких и не давало этого сделать. Слова молитвы и покаяния, ища путь к Богу, спеша к нему, любой ценой пытались вырваться наружу; они мяли, корежили их нутро, скручивали несчастных и ломали, но змей засел прочно, и Адаму с Евой все не удавалось выхаркать, выблевать мерзкого гада.
И тогда чекисты запели. Они пели детскими, еще не ломавшимися, звонкими голосами, но они молились не о себе и они не жаловались на бесконечные тяготы и несчастья; честно и прямо они требовали у Господа справедливости. Требовали для Адама и Евы права обратиться к своему Создателю. Их ясные, чистые голоса создали в воздухе какую-то никогда не виданную мной вибрацию, с макушки холма прямо вверх, к Богу, разом поднялся мощный, бешено вращающийся столб воздуха592.
Шаров достраивает общий контекст спору Леонова и Платонова до гностической картины мироздания, в которой Добро торжествует, лишь полностью погрузившись во зло мира сего и преодолев его в себе. Чекисты Шарова, охраняющие Древо познания добра и зла, – совершенно гностический образ.
Дерево окружали чекисты – лучшие из лучших сынов человеческих, избранные из избранных. В отличие от других потомков Адама, безвольно расступавшихся, стоило прародителям приблизиться, чекисты были готовы стоять до конца, отдать жизнь, только бы не дать первородному греху совершиться вновь. Но они безмерно устали. Меньше суток назад, вчера поздней ночью, когда уже вовсю лил дождь, они закончили воскрешение последних из своих соплеменников. Теперь, хоть они и стояли, сомкнув плечи, сурово набычившись, ноги одного, второго то и дело подгибались, отказывались его держать, и тогда строй чекистов вело. Конечно, я надеялся, тоже просил Бога, чтобы они задержали, не дали Адаму и Еве пройти к Древу их греха, но боялся, не знал, достанет ли им сил593.
За спором Платонова с Леоновым, подвешенным без завершения разрывом времен, Шаров археологически обнажает его источник и его (гностическую) истину.
Но чего же взыскует сам Шаров в своей запутанной и весьма прихотливой историософии воскресения? Зачем его гипертексту понадобились в качестве гипертекстов «Бессмертие» и «Дорога на океан»? Только ли в любопытстве археолога дело?
Мне представляется, что Шаров пытается решить проблему, которую не смогли решить ни Платонов, ушедший вскоре после войны, ни Леонов, который прожил еще много лет и оставил нам незавершенной свою собственную гностическую теологическую концепцию случившегося в сталинскую эпоху – роман «Пирамида»594. Эту проблему можно назвать теодицеей зла. Разнообразные романы о дьяволе, написанные или начавшие писаться в 1930‐е годы в сталинской Москве – Голосовкера, Леонова, Булгакова, – заняты, по сути дела, одним и тем же: поисками онтологического смысла зла, осмыслением его как конструктивной силы. Иначе говоря, поисками оправдания и миллионам убитых задешево, и тем, кто их убил, или, другими словами, построением основ теологии коллективного всеобщего спасения. С этой теологической проблемой переплетается политическая: преодолеть авангард как радикальный титанический и нигилистический проект полного разрушения этого мира ради другого, лучшего (у Леонова в «Пирамиде» именно так ставит ангелу Дымкову задачу Сталин) и переформулировать сами основы революции. Эта проблема получила имя консервативной революции595. И в «Дороге на океан», и в «Бессмертии» их авторы размышляют о происходящей в 1930‐е годы сталинской консервативной революции – и дают два противоположных ответа на ее смысл и цель. На деле нужно говорить о двух сталинских консервативных революциях; вторая – послевоенная – сосредоточена на органическом, а не техническом начале (Леонов ответит на новый запрос романом «Русский лес», Платонов – военными рассказами и послевоенными сказками). В «Воскрешении Лазаря» имеются сюжеты и второй сталинской революции – в теме биологов, ВАСХНИЛа, выведения Древа добра и зла, в рассуждениях об органическом у Коли Кульбарсова. Однако важнее всего то, что теме консервативной революции, которая примирила бы традицию и эсхатологизм, Шаров пытается в «Воскрешении Лазаря» достроить некий синтез политической теологии.
