Владимир Шаров: По ту сторону истории - [175]

Так или иначе, в этом критики видят своевольную, прихотливую игру индивидуального писательского воображения, разрушающего всякие возможные контексты.

Однако стоит все время держать в уме, что Шаров – главный наследник Платонова в современной литературе, наследник не в стилистике, которой подражать невозможно, да и едва ли уместно, но наследник как тот, кто принял вызов Платонова в постановке им проблем своей современности и их литературного выражения.

С этой точки зрения поразительно, что никто из известных мне интерпретаторов романа Шарова не попытался в качестве гипо– и интертекста сопоставить роман Шарова с рассказом Платонова под красноречивым названием «Бессмертие», посвященным как раз железнодорожному сообщению и имеющим Лазаря Кагановича кульминационным действующим лицом. Интересно, что в литературе, посвященной разбору рассказа – очень немногочисленной, – название рассказа тоже, по сути, обходят молчанием – вопреки обширной литературе, посвященной федоровским мотивам в остальном творчестве Платонова. Каким боком пристроить к этому рассказу, посвященному работе начальника депо небольшой южной железной дороги (причем человеку реальному – рассказ написан на грани очерка), тему федоровского воскрешения, и правда понять сложно, на поверхности нет никаких подсказок. Финальный диалог Кагановича по диспетчерской связи с начальником депо вообще кажется каким-то внешним, необязательным, конъюнктурным элементом. Рассказ практически герметичен – хотя у него совершенно необычная литературная судьба: он стал (вместе с другим рассказом Платонова «Фро») первым литературным произведением, опубликованным («в порядке исключения») в журнале «Литературный критик»583 (тон в котором задавали Лифшиц и Лукач), превратившись в трамплин Платонова к возвращению в литературу на десяток лет (окончательно оборванному рассказом «Возвращение» в 1946 году). Лукач именно сцену диалога с Кагановичем рассматривал как главную в рассказе и увенчивающую его как «подлинное произведение социалистического реализма»584 (напомню, что в 1964 году он проделает ту же операцию с «Одним днем Ивана Денисовича», найдя торжество подлинного соцреализма в производственной сцене кладки кирпича Иваном Денисовичем и его бригадой).

Параллельно с дискуссией о рассказе Платонова на страницах «Литературного критика» происходила еще одна дискуссия – о железнодорожном романе Л. Леонова «Дорога на океан»585. Если рассказ Платонова был для сотрудников «Литкритика» вершиной новомодного и плохо пока понятного социалистического реализма, то роман Леонова стал предметом острой уничижительной критики. В романе, между тем, речь шла тоже о начальнике небольшого южного депо и о его протагонисте, комиссаре всей железной дороги, старом большевике, умирающем от рака почки. Роман начинался с рассуждения о бессмертии (возвращения молодости и «неумирания») и заканчивался рассуждением о смерти и бессмертии (умирающего в финале комиссара железной дороги). На роман неожиданно негативно откликнулся Максим Горький, еще один адепт поисков бессмертия, до этого отзывавшийся о Леонове исключительно высоко586. Резкое неприятие вызвало у него и начало романа с его возвращением молодости и неумиранием, и сама фигура умирающего старого большевика.

За этим столкновением, безусловно, следует видеть интригу, выходящую за пределы литературы, но вместе с тем оба произведения были написаны в рамках единого политического заказа – пропаганды постановления ЦК ВКП(б) «О работе на транспорте», частью которого стало назначение в 1935 году Л. Кагановича комиссаром путей сообщения. А писатели получили в духе той эпохи командировки к конкретным передовикам железнодорожного транспорта: предполагалось, что они напишут о них очерки, которые затем выйдут общим сборником. Такой сборник и правда в итоге появился – в 1939 году587, и там под одной обложкой встретились Леонов с отрывком из своего уже давно к тому времени опубликованного романа, и Платонов с перепечаткой рассказа, опубликованного в «Литературном критике».

Е. Яблоков показал, насколько Платонову важны тексты Леонова 1920‐х годов588. Однако этот леоновский гипотекст остается не менее важным и в 1930‐х. В случае связки «Дорога на океан» – «Бессмертие» бросается в глаза не только то, что рассказ Платонова написан и опубликован после издания романа. Куда важнее другое: невооруженным глазом видно, что рассказ – полемический ответ на «Дорогу на океан». Обстоятельства создания и публикации рассказа остаются пока не вполне проясненными, да и Платонов очень редко упоминает в письмах и записях для себя интересующих его современников (например, нет вообще ни одного упоминания Федорова). «Дорога на океан» не упоминается в эпистолярии писателя вовсе, но совершенно ясно, что Леонов интересовал Платонова, а в данном случае речь идет вообще о едином проекте – и Леонов с Платоновым наверняка присутствовали на общих заседаниях с обсуждением его реализации. Так или иначе, текст говорит сам за себя: в романе Леонова описан отчужденный от всех, в ужасе прячущий свою биографию русского белого офицера, сына царского прокурора и чуть ли не министра сибирского правительства Колчака – начальник депо, знающий свое дело, но резкий с подчиненными, противостоящий их инициативам и совсем не испытывающий желания создать в депо «семейную атмосферу». Напротив, в рассказе Платонова начальник депо – еврей Левин – подан как мудрый отец всех работников, знающий все их домашние проблемы и органично связывающий в единый живой организм машины и людей. Лазарь Каганович в рассказе увенчивает эту линию благостного патернализма: если начальник депо заботится о каждом своем работнике и каждом паровозе, то Каганович заботится о самом начальнике, выступает отцом отцов, замыкающим мир от Москвы до маленькой станции в единое доброе и мудрое целое общего дела. Бессмертие в рассказе – функция от добрых дел всеобщего товарищества, которое связывает всех людей в единое тотальное произведение искусства.