Владимир Шаров: По ту сторону истории - [154]
Повествовательная структура прозы Шарова свидетельствует о том, что насилие, переполняющее его романный мир, совершается напрасно, не приводя к возникновению «строительной жертвы». Апология (или телеология) этого насилия, которое многие герои Шарова стараются интерпретировать в сакральной, эсхатологической перспективе, оказывается дискредитированной. Подвергаясь неизбежно искажающему его пересказыванию, метанарратив у Шарова закономерно становится симулякром в строгом бодрийяровском значении – копией (а точнее – суммой копий) без оригинала.
В романах Шарова нет истории в том магистральном смысле этого понятия, который сложился в Новое время и согласно которому «в истории главное – „сама история“, а не история о чем-то или о ком-то…»402. История существует у него только как рассказ, вернее – дополняющие друг друга и накладывающиеся друг на друга рассказы, связанные с конкретными персонажами (хотя эта связь систематически проблематизируется). Результатом осуществляемого на разных уровнях поэтики «наслоения» является в числе прочего реабилитация исторических микронарративов: «большие нарративы» не просто не поглощают у Шарова локальные, частные, семейные истории, напротив – они сами поглощаются ими и существуют только внутри них, в их обрамлении и преломлении. Стоит заключить поэтому, что романам-палимпсестам Шарова свойственны трагическая модальность изображения мира и (зачастую неожиданный) этический обертон, в целом присущие вершинным образцам русского постмодернизма.
«ХОД КОНЯ», ИЛИ ИДЕАЛИСТИЧЕСКИЙ МИМЕСИС ВЛАДИМИРА ШАРОВА
Анастасия де Ля Фортель
…он ходит вбок потому,
что прямая дорога ему запрещена.
Виктор Шкловский403
История свободна, поскольку она не написана заранее, не детерминирована, как природа или судьба, она непредвидима, как и сам человек.
Реймон Арон404
И потом, сам человек – сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами, договаривать за него, приходится обходиться самыми малыми документами. Важные вещи проявляются иногда в мимолетных и не очень внушительных формах.
Юрий Тынянов405
Владимир Шаров называл себя реалистом, очевидно вкладывая в это понятие смысл далекий от традиционного, нормативного и исторического определения реализма как дискурса, воспроизводящего мир в узнаваемом виде. Думаю, многие читатели Шарова, как доброжелательно заинтересованные, так и настроенные более скептически, согласятся с тем, что есть по крайней мере одно утверждение, которое объединяет их в трактовке шаровской прозы: если, согласно обиходному представлению о реалистической конвенции, изображенная действительность имеет легко вычитываемый и вычисляемый комплекс исторических, географических, политических, социальных и психологических смыслов, если реализм это то, что близко читательскому знанию и пониманию мира и человека, то автора «Воскрешения Лазаря» и «Царства Агамемнона» вряд ли можно причислить к цеху писателей-реалистов.
Так что же имел в виду Шаров, видевший в мадам де Сталь одновременно мать и любовницу Сталина и посылавший Деву Марию отбывать срок в лагере, когда, как будто вопреки традиции и «здравому смыслу» литературоведческой терминологии, говорил: «Я реалист, и жизнь, какая она у меня есть, вполне адекватна настоящей»?406 Была ли в этом самоопределении провокация, ирония или же установка на какое-то другое осмысление реализма как метода литературного письма?
Начнем с того, что, как показали еще формалисты (пропустившие само понятие реализма сквозь жесткий критический фильтр), предложенное выше его определение, когда критерий правдоподобия «проверяется» прежде всего восприятием адресата художественного произведения, – лишь одно из возможных. Параллельно существует и другая оптика, ставящая во главу угла имманентную оценку, которая предполагает «стремление», намерение и «тенденцию», установку самого автора «на максимум правдоподобия»407. При такой смене перспективы окажется, что заявка Владимира Шарова – романы которого далеки от «иллюзионистского» воспроизведения предметного мира – на реализм соседствует в истории русской литературы ХX века с лозунгами художественных программ символистов, футуристов, экспрессионистов и проч. («a realibus ad realiōra; «заумный реализм» и т. п.) – всех тех, кого трудно заподозрить в стремлении изобразить «типические характеры в типических обстоятельствах», но кто неоднократно и открыто провозглашал принцип «верности действительности». Что объединяло модернистских предшественников Шарова в подобной парадигме реализма, антиноминалистской и трансгрессивной по отношению к традиционной концепции? С одной стороны, это расширительное понимание реальности («реальность – маленький, суетливый поплавок, пляшущий на поверхности воды»
