Владимир Шаров: По ту сторону истории - [153]
Но даже в том случае, когда нарратор обретает способность совершать интроспекции в сознание героев, эти интроспекции сведены к минимуму. Например, первичный нарратор «Репетиций», знакомясь с переводом дневника Сертана, по поручению патриарха Никона руководившего репетициями мистерии в Ново-Иерусалимском монастыре, пишет об испытываемых последним переживаниях: «Ненавидя Сертана, он сразу же поверил, что Рувим был Христом, и обрадовался, что Спаситель – не католик»395. Однако рассказ о переживаниях Никона не становится развернутым – уже несколькими страницами ниже нарратор, теряя недавно продемонстрированную способность к проникновению в душу персонажа чужого дневника, ограничивается осторожным предположением: «Как кажется, в ту ночь Никон так и не ложился»396.
Таким образом, всеведущий и вездесущий повествователь активизируется в романах Шарова лишь эпизодически, присутствуя в редуцированном, «ослабленном» виде и не реализуя весь свой потенциал.
Возникают закономерные вопросы: какую задачу призваны решить установки на «размывающий» авторство высказывания пересказ и ограничение кругозора повествователя и почему они реализуются непоследовательно?
«Непоследовательность» Шарова, как кажется, призвана решить задачу репрезентации декларируемой им «сложности» мира397 – это намерение романист осуществляет, опираясь одновременно на реалистический и постмодернистский фундаменты (о чем будет сказано ниже). Способы и логика наррации позволяют сделать вывод: в романах Шарова вопрос о том, кто является субъектом того или иного высказывания, лишается принципиальности – чаще всего читателю это известно, но он может оказаться и обделен этим знанием. Дело в том, что в романном мире Шарова утопический нарратив оказывается одинаково деструктивным, кому бы он ни принадлежал. Кроме того, повторим: все доктрины функционируют у Шарова в пересказе, а пересказ как способ презентации того или иного нарратива автоматически влечет за собой его искажение и проблематизацию. При всей насыщенности шаровских романов героями в них ослаблено иерархическое разделение на центральных персонажей, персонажей второго плана, служебных и вспомогательных. Поэтому можно было бы сказать, что в центр романного мира выдвигается не главный герой, а сам дискурс, формирующийся из сложно взаимодействующих друг с другом нарративов, которые оказываются объектом деконструкции. (Однако – и в этом напряжении состоит парадокс Шарова, настойчиво подчеркивавшего, что его интересуют «только люди» – в то же самое время в романном мире Шарова исторический нарратив всегда привязан к личности персонажа398.)
Шаров многократно повторял, что в процессе письма старался понять и реконструировать логику различных акторов исторического процесса, прежде всего – участников Октябрьской революции. Эта тщательная реконструкция утопических дискурсивных механизмов в сочетании с имплицитным этическим пафосом прозаика раз за разом приводила к деконструкции метанарративов, которые, в полном соответствии с постмодернистской теорией, с неизбежностью влекут к катастрофическим последствиям.
Вместе с тем палимпсестность романов Шарова приводит к затруднению выявления авторской интенции. Именно этим объясняется то обстоятельство, что каждый роман Шарова становился катализатором полемики, иногда переходящей в скандал. С другой стороны, не случайно, что автор одной из самых проницательных критических статей о Шарове Д. Бавильский, предложив множество верных замечаний о первых четырех романах (опубликованных на момент выхода статьи), в сущности, уклонился от интерпретации лежащих в их основе идеологических конструкций, заявив, что «[е]сли и есть здесь тайнопись, то она может быть понятна, пожалуй, лишь самому автору»399.
О том, что Шаров осознанно «запутывает» реципиента, свидетельствует его утвердительный ответ на вопрос М. Липовецкого400 о намеренном «убира[нии] все[х] маяк[ов] и ориентир[ов]», усложняющем определение модальностей его романов. Пожалуй, наиболее характерной иллюстрацией такой установки являются содержащиеся в каждом романе Шарова примеры страстной и на первый взгляд вполне убедительной телеологии, а зачастую и апологии Большого Террора. Построения персонажей Шарова оказались удивительно созвучны концепции И. Халфина и Й. Хелльбека о советской субъективности. В своих работах исследователи постулируют уникальность Большого Террора, который, по их мнению, можно объяснить только изнутри (квази)религиозного большевистского дискурса. В таком случае Большой Террор оказывается апофеозом революционного предапокалиптического стремления отделить «агнцев» от «козлищ». Идентичная логика лежит в основе шаровских идеологов. Принципиальная разница состоит в том, что Халфин и Хелльбек
