Владимир Шаров: По ту сторону истории - [152]
Важно, однако, что Шаров реализует установку на «разрушение дистанции» и слияние повествующих голосов не до конца, безусловно, не ставя перед собой задачи полностью размыть границы высказываний.
Колебания Шарова в этом отношении (по-видимому, осознанные), создающие разную степень плотности и проницаемости слоев повествовательного палимпсеста, рельефнее всего проявляются в романе «Царство Агамемнона». Его героиня Галина Николаевна / Электра, день за днем с подчеркнутой и не всегда свойственной шаровским персонажам точностью385 рассказывающая Глебу историю своей семьи, встревожена опасностью потерять смысл при бесконечных пересказах. По словам Глеба, «она решила, что, раз многое она сама получила из вторых-третьих рук – кто-то, кого она, может, никогда в жизни не видела, это помнил, об этом думал, потом однажды, через несколько десятков лет рассказал другому, тот другой – ей, она в свою очередь мне, я расскажу еще кому-то, – в этих нескончаемых пересадках и перевалках неизбежно поменяется оптика, картинка утеряет резкость»386.
Кроме того, Шаров ослабляет степень текстовой интерференции, периодически напоминая читателю, кто является рассказчиком текущего фрагмента книги. В самом простом случае (как в романе «До и во время», но не только в нем) первичный нарратор предлагает объемный пересказ слышанной от другого персонажа истории, периодически сигнализируя о первоначальном ее авторстве с помощью конструкций типа «продолжал Ифраимов», «объяснял Ифраимов», «рассказывал Ифраимов»387.
С более сложной конфигурацией мы имеем дело в последнем романе Шарова «Царство Агамемнона», где концентрация, «плотность» пересказа достигла своего максимума388. В нем центральная часть повествования первичного нарратора Глеба представляет собой переложение истории, поведанной ему Электрой, которая, в свою очередь, пересказывает слышанное ею от отца, Жестовского/Агамемнона (соединяя отцовские воспоминания и собственные устные мемуары). Глеб же дифференцирует голоса Электры (персонажа своего рассказа) и Жестовского (персонажа одновременно двух рассказов – Электры и своего), используя конструкции двух типов: 1) «говорила Электра», «продолжала Галина Николаевна», «рассказывал Жестовский»; 2) «рассказывал отец», «говорил отец».
Эта непоследовательность проявляется и в том, что в его романах регулярно происходят колебания образа нарратора. Как правило, повествование ведется рассказчиком-хроникером, который периодически обретает качества всеведущего и вездесущего нарратора (инстанции, наиболее детально разработанной в любимой Шаровым реалистической прозе XIX века – прежде всего в жанре романа).
Итак, шаровский нарратор практически всегда оказывается ограниченным в своем кругозоре и не способным сделать сознание персонажа повествуемой истории полностью «прозрачным» для читателя389. Чрезвычайно показательно, что повествование маркировано как хроникальное уже в романе «След в след», который в своей первой редакции носил выразительный подзаголовок «Хроника одного рода в мыслях, комментариях и основных датах» (в то же время смещение акцентов внутри жанровой модели хроники заметно уже в последовательности элементов подзаголовка: «мысли» и «комментарии» выдвигаются на передний план, оттесняя «основные даты» – центральный объект хроники – на периферию).
Однако при всей затрудненности использования интроспекций в чужое сознание в повествовании, ведущемся от первого лица, у Шарова пересказывающий чужие истории повествователь-хроникер весьма неожиданно может обретать способность находиться в любой пространственной точке повествуемого мира и обладать некоторыми (отрывочными) знаниями о внутреннем мире персонажей.
Так, в романе «След в след» Колоухов, рассказывая о жизни прадеда своего приемного отца Петре Шейкемане, то проявляет ограниченность своих знаний («Что было дальше, мне не очень понятно, но по некоторым намекам могу предположить…»390), то демонстрирует осведомленность о внутреннем мире персонажей своего рассказа: «И отец, и он знали, что он должен идти, знали, что деньги должны быть возвращены, знали, что он пойдет, и оба понимали, что он платит чужие долги…»; «На Шипке… турки, когда пришли, думали, что он мертвый, и он сам так думал»391 (курсивы наши. – А. Г.).
В «Возвращении в Египет» автор открывающего роман письма Беата, рассказывая о том, как Соня хоронила своего мужа Колю, описывает не только внешнюю сторону дела. Она также сообщает о том, что именно чувствовала Соня во время тяжелой подготовки к погребению супруга, и о том, какими обстоятельствами эти переживания были обусловлены: «Колю ей тоже было жалко, но меньше, чем себя: еще маленькой она знала, что мир устроен так, что здесь, в этой жизни, ты часто остаешься один, а там, куда мы уходим, – даже за вычетом Бога – много людей, которые тебя любили и теперь будут рады, что ты вернулся»392. Можно предположить, что о переживаниях Сони и ее взглядах Беате известно из рассказа самой вдовы, однако ни одно из писем не содержит такого рассказа. Впрочем, «Возвращению в Египет» присущи высокая степень селективности нарративного материала, а следовательно, и фрагментарность сообщаемого в составляющих роман письмах. Это свойство повествуемых историй мотивируется в предисловии фиктивным публикатором, подписывающимся почти «по-пушкински» «В. Ш.» (ср. подпись «А. П.» в открывающей «Повести Белкина» главке «От издателя»)
