Владимир Шаров: По ту сторону истории - [150]
При этом есть все основания рассматривать палимпсест не только как главный принцип текстопорождения, но и как инвариантное ядро поэтики Шарова в целом. Дело в том, что палимпсестность реализуется в шаровских романах одновременно на уровне тематики и в структурно-композиционном плане.
Инвариантную тему Шарова можно в предельно сконцентрированном виде определить как «соединение / переплетение одного с другим», «наложение / наслоение одного на другое» (в пределе – «соединение всего со всем»). Эта тема разрабатывается на различных уровнях поэтики, определяя повествовательную технику, сюжетную логику, конфигурацию системы персонажей, наиболее значимые мотивные комплексы прозы Шарова365; а также она разворачивается в металитературных рассуждениях персонажей и самого автора.
Выразительные примеры тематизации палимпсестности или близких к ней феноменов содержатся уже в романе «След в след»366. Один из его героев, Константин Кострюков, после фронта работает школьным учителем. Испугавшись последствий своего ночного пьяного дебоша, он пишет признательные показания в ученической тетради, создавая тем самым жуткий палимпсестообразный текст: «Сначала хотел выдрать исписанные листы, но потом не стал и, просто перевернув, начал писать с последней страницы»367.
Другой пример «незаметного», но семантически значимого проявления палимпсестности на уровне тематики дает роман «Возвращение в Египет». В одном из писем главного героя Коли к его дяде Артемию возникает природный образ с явственным значением палимпсестности, проецирующийся на историю России, которая осмысляется в перспективе насилия: «Голубика в сезон лежит друг на друге в несколько слоев: идешь, а за тобой, будто это наша история, кровавые следы»368.
Наконец, в качестве своеобразного палимпсеста у Шарова регулярно предстает история того или иного рода. Приведем только один пример из множества имеющихся. В романе «След в след» первичный нарратор Сергей Петрович Колоухов, насыщая свой рассказ вставными текстами, один из них (озаглавленный «Семейная революция») завершает так, чтобы его концовка стала названием следующего («История моего рода»):
Медленно, шаг за шагом, я собирал наши семейные предания, пока вдруг не обнаружил, что лакун сделалось меньше, края рассказанных историй и легенд сблизились, начали цеплять друг друга и наконец соединились в
ИСТОРИЮ МОЕГО РОДА369.
Этот пример показывает, как при реализации темы продолжения одним человеком жизни другого формальный и тематический уровни романных конструкций Шарова оказываются изоморфными.
На уровне нарративной организации палимпсестность романов Шарова достигается, как уже говорилось, с помощью сочетания пересказа и приема «текст в тексте». Примеры того, как пересказ сосуществует с текстами, включенными в повествование целиком, многочисленны. Наиболее отчетливо это происходит в романе «След в след». Помимо пересказов в нем содержатся три вставных текста, приведенных дословно и имеющих собственные заглавия («Важное задание», «Семейная революция» и «История моего рода»), а также несколько стихотворений, опубликованных позднее в единственном поэтическом сборнике Шарова «Рама воды». Любопытно, что в первом, журнальном варианте романа370 содержался также объемный трактат под названием «Психология русской истории» (первая версия эссе «Верховые революции»), убранный автором при переизданиях. В последнем же романе, «Царство Агамемнона», чрезвычайно подробный пересказ статьи из журнала «Esquire», выполненный первичным нарратором, соседствует с эссе «Бал у сатаны: его этика и эстетика».
Далее сосредоточимся на пересказе371. В каждом романе Шарова содержатся радикальные философские, историософские, теологические доктрины. Характерно, что все они даются исключительно в пересказе, вследствие чего их авторы становятся персонажами рамочных историй первичных или вторичных нарраторов372. Иначе говоря, первичный нарратор, рассказывающий обрамляющую историю, никогда не является у Шарова носителем магистральной философской, теологической или историософской концепции; он, как правило, движим стремлением собрать разнородные интеллектуальные «следы», оставшиеся от самых разных людей373. Это стремление мотивируется различными идейными и/или психологическими причинами, общим знаменателем которых является необходимость в меморизации. Так реализуется магистральный этический жест шаровских персонажей – нарративная фиксация памяти о людях (равнозначная их воскрешению374), проигнорированных «большими нарративами»375. Перефразируя известную формулу, можно сказать, что в романах Шарова homo conservat omnia.
Яркий пример выстраивания сюжета с помощью многоступенчатой последовательности пересказов демонстрирует роман «Возвращение в Египет», в котором возрастанию степени насыщенности пересказа способствует его эпистолярная форма. Уже во втором письме Наталья пересказывает Ларисе историю о том, как главный герой романа и их общий родственник Коля (Николай Васильевич Гоголь (Второй)) выводил с Памира сектантов, спасая их от преследований. Этот пересказ основан на рассказе Сони, на момент начала романа – Колиной вдовы. Однако и Соня не была свидетелем этого события, а знала о нем лишь со слов самого Коли
