Владимир Шаров: По ту сторону истории - [148]

«До и во время» гораздо радикальнее «Царства Агамемнона» по своей эстетике. Но последний роман Шарова предельно заостряет этическую проблему, принципиальную для его творчества, и в этом смысле уходит гораздо дальше «До и во время»: инициатором религиозного оправдания советских катастроф оказывается не столько сектант, сколько откровенный лицемер и манипулятор.

Сегодня и в публичной истории, и в сетевых дебатах, и в целом во всех публичных пространствах, где обсуждается «польза истории для жизни» (по выражению Ницше), явно или неявно дебатируется вопрос о том, как можно – и можно ли вообще? – наделить смыслом антропологические катастрофы, произошедшие в России ХX века. «Царство Агамемнона» и «Апографии» в равной степени указывают на точку разрыва: зазор между шокирующим знанием о невинных страданиях и их осмыслением, которое совершается всегда «задним числом». Этот зазор является «слепым пятном» нынешних дискуссий о советском наследии.

Саша Соколов и ранний Шаров, видимо, не думали об этом разрыве: история в их произведениях предстоит как всегда-уже-подмененная, превращенная в ряд апокрифов. Именно апокрифов: воссозданная западными и эмигрантскими историками в 1960–1980‐х годах история катастроф ХX века в России предстает в «Палисандрии» и в «До и во время» как каноническая и настолько общеизвестная, что ее можно передразнивать. (Позже этот метод изображения советской истории развил Владимир Сорокин в романе «Голубое сало».) «Первомайский разговор был решающим для судеб страны. После него Иосиф Сталин стал наконец настоящим Сталиным, тем Сталиным, каким мы все его знаем», – говорит Ифраимов в «До и во время»341. Те исторические нарративы, которые вывернуты наизнанку в «Палисандрии» и в «До и во время», мыслятся как готовые. Повествователь у Шарова никак не комментирует это выражение – «каким мы все его знаем». «Общее знание» появляется словно бы из ниоткуда.

В позднем творчестве Шарова можно проследить функционирование этого зазора между событием и осмыслением: его повествователи отказываются жить с сознанием того, что могут существовать безвинное страдание и беспричинное мучительство, и начинают оправдывать то и другое. Этот отказ, то есть потеря метафизического мужества, в романах Шарова становится важнейшим сюжетным элементом.

В «Царстве Агамемнона» показано, как стремление заговорить и оправдать советскую историю производится в результате работы патриархального порядка, болезненно разросшегося «патриархального града», теряющего по ходу романа всякую легитимность. Именно отношения Жестовского и его дочери Галины приводят к тому, что в позднесоветские полуподпольные православные круги просачиваются идеи «базилейодицеи». Галина перенимает от своего отца умение лгать и мистифицировать окружающих, пусть Жестовский и убежден, что всегда стремится быть максимально правдивым. В «Царстве Агамемнона» именно кровное родство толкает людей к стремлению оправдывать преступления. Семейная история становится не альтернативой государственной мистификации, а ее скрытой, но неотъемлемой частью342.

HOMO CONSERVAT OMNIA ИСТОРИЯ КАК ПАЛИМПСЕСТ НАРРАТИВОВ В РОМАНАХ ВЛАДИМИРА ШАРОВА

Александр Горбенко

Даже при беглом взгляде на русские романы 2000–2010‐х годов обращает на себя внимание частота возникающих в них протагонистов-историков343. Достаточно вспомнить столь разные романы, как «Ложится мгла на старые ступени» А. Чудакова, «Оправдание» Д. Быкова, «Соловьев и Ларионов» Е. Водолазкина, «Журавли и карлики» Л. Юзефовича, «Каменный мост» А. Терехова. Историк на наших глазах сменил доминировавшего в качестве центрального героя литературы XX столетия художника (поэта, прозаика, живописца, композитора и т. д.).

Очевидно, что выдвижение на первый план романного жанра историка коррелирует с сосредоточенностью современной российской культуры на истории, порождающей непримиримо конфликтующие между собой дискурсы.

Среди отечественных прозаиков, систематически делающих своими героями историков (как профессиональных, так и «стихийных»), отчетливо выделяется Владимир Шаров, предложивший одну из наиболее радикальных концептуализаций отечественной истории.

1

Оптика Шарова была настроена на фиксацию в историческом процессе совпадений и «рифм», в силу чего он оказался склонен не к дистинкциям, а к акцентированию схожести различных эпох (например, церковного раскола XVII столетия и Октябрьской революции344) и фигур. На таком подходе основаны все его программные эссе, такие как «Верховые революции», «Конфликт цивилизаций: подводная часть», «Октябрь семнадцатого года и конец истории». А корпус романов Шарова, над которым он работал на протяжении четырех десятилетий, целиком посвящен устойчивым механизмам и закономерностям отечественной истории, осмысляемой в двойственной перспективе: с одной стороны, в качестве суммы взаимосвязанных комментариев к универсальной Священной истории, с другой же – неизменно неудачных попыток ее воспроизведения345.

Будучи принципиально «открытыми произведениями» (в терминологии У. Эко), шаровские романы неизменно порождают череду трудноразрешимых вопросов, ответить на которые едва ли возможно без анализа их нарративной организации. По словам В. Тюпы, «[п]риблизиться к концептуальной позиции автора означает углубиться в смысл сказанного-услышанного, таящийся в нарративной структуре текста»