Владимир Шаров: По ту сторону истории - [147]

.

Эта замена Бога на государство в нарративах христианской сотериологии – постоянный мотив прозы Шарова. Пожалуй, наиболее макабрическая реализация такого мотива – финал романа «Воскрешение Лазаря» (1997–2002), где чекисты, стоящие в оцеплении вокруг древа познания добра и зла, не позволяют Адаму и Еве во второй раз совершить первородный грех338.

В последнем романе Шарова сделан еще один важный шаг. Религиозную интерпретацию государственным репрессиям дает Жестовский – священник-сексот-интеллектуал, «духовный» учитель, который объясняет смысл христианства уголовникам в лагере, а в конце жизни становится старцем, живущим в скиту где-то на болотах. Создавая такого персонажа, Шаров оказывается неожиданно злободневным автором. Трикстер, который предлагает интеллектуальное и квазибогословское оправдание советским репрессиям и стукачеству, – фигура, неожиданно напоминающая наиболее агрессивных деятелей российских медиа и политики 2000‐х и особенно 2010‐х годов с их мессианской риторикой. Так, крайне правый священник Всеволод Чаплин написал на своей странице в Facebook 12 апреля 2018 года, в период обострения отношений между Россией и США из‐за разногласий по разрешению гуманитарного и правового конфликта в Сирии:

…нужно дать понять: в отличие от американцев, мы совершенно не боимся разрушения крупных городов. Чего бояться людям, живущим вечностью? Москвичам и питерцам рекомендую за ближайшие два-три дня исповедоваться и причаститься. А глубинная Россия без миллионников, с их кислотной пеной, только лучше жить будет.

С одной стороны, речи Чаплина заставляют вспомнить популярное в 2010‐х годах mot о том, что нынешние публичные спикеры делают ненужными сатирические изображения, например в духе Владимира Сорокина. Сегодня можно сказать и более широко: публичные перформансы цинизма и оправдания государственного насилия в России 2010‐х «догнали» безумцев и провокаторов из прозы Шарова так же, как они догнали произведения Сорокина. С другой стороны, верно и обратное: Шаров в своем последнем романе выступает не столько как предсказатель, сколько как комментатор резкого роста роли агрессивных спикеров в публичной сфере, чья брутальная риторика воспринимается как нарочитая и театрализированная.

Горалик в «Апографиях» деконструирует важнейший аспект мифа о советской жизни в современной российской культуре: эта жизнь якобы была основана на единой системе норм, обеспечивающей «нормальное» функционирование общества. Из «Апографий» следует, что никаких единых норм не было, а взаимодействия между людьми во многих случаях строились на чувствах обиды и отчаяния и, конечно, на повседневном насилии. Шаров на протяжении всей своей писательской деятельности деконструирует другую сторону того же мифа о советском, сложившегося в 1990–2000‐х годах. Этот миф утверждает, что советское было по своей сути якобы религиозным и продолжающим «православные» традиции России. На протяжении девяностых главными адептами этой точки зрения в публичной сфере были Геннадий Зюганов и его единомышленники из числа «гибридизаторов» коммунистической и ультраправой риторики339 – хотя, конечно, идеологи из романов Шарова всегда несравнимо утонченнее и сложнее Зюганова.

В «Царстве Агамемнона» Шаров сделал следующий шаг по сравнению со своими прежними романами. Религиозное оправдание советских репрессий оказалось лишь внешним покровом, за которым – в деятельности Жестовского – скрывается бесконечная эксплуатация патриархальных связей (в том смысле, который придавали слову «патриархальный» Болтански и Тевено). Дочь Жестовского Галина называет себя Электрой, так как полагает, что мстит жестокой матери за унижения, причиненные ее отцу. Но сам Шаров, вероятно, помнил, что в греческом мифе царь Агамемнон, за убийство которого мстит Электра, был тираном; в «Илиаде» он изображен надменным самодуром. Сюжет «Царства Агамемнона» демонстрирует, как Жестовский – изначально мягкий, добрый, пугливый мальчик, который хотел стать монахом – вырастает в масштабного манипулятора, который только к концу жизни признает свое соучастие в делах режима:

Мы… сказали себе, что, как и при горе Синай, беда в отступниках и отщепенцах, в изменниках, предателях, пораженцах и саботажниках, которые что есть силы нас тормозят, хотят, чтобы мы и дальше мучились, гибли без воды в песках. Что было делать? Пришлось взять в руки меч и начать лить кровь. И столько мы ее налили, что побарахтались, побарахтались – и сами на дно пошли.

В этой прелести что я, что другие прожили почти век340.

Роман «До и во время», как и «Палисандрия», был радикальной деконструкцией советского исторического нарратива, доходящей до его глубинной основы – идеи исторического процесса как оправдания и наделения смыслом любых действий и событий. Но Шаров тогда, на рубеже 1980–1990‐х, не задавался вопросом о том, кто и зачем так настаивает на этой идее «советской базилейодицеи».

«Царство Агамемнона», может быть, впервые во всей литературной биографии Шарова отчетливо показывает, что попытка оправдать советский опыт с помощью сотериологических нарративов порождена – и в случае Жестовского, и в случае его жены, и в случаях собеседников Жестовского из МГБ/КГБ – в первую очередь потребностями выжить, «выкрутиться» в советских условиях – и в то же время оправдаться перед собой, доказать самому/самой себе, что всю жизнь участвовал/участвовала в благом деле. Последний роман Шарова демонстрирует, как могут быть связаны между собой оправдание государства, стремление «как-нибудь устроиться» в жизни в условиях репрессивного режима и приверженность к патриархальному граду с его иерархическим устройством (то есть апелляция к родственным узам и их беззастенчивое использование).