Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - [67]

- Но никто не напечатает это!

- А Вы пишите! Прочтут потомки. Сдайте в архива

Разговор продолжается на эту и другие темы. Потом Межевич прощается (у него билет на вечерний поезд в Минск). 0н дает Быкову слово, что будет писать, обязательно напишет о том, что пережил в годы ссылки. Мы с Василем потихоньку допиваем "Поморие", закусывая яблоками.

- Витебские? - спрашивает Василь.

- Да нет, сегодня на базаре взял.

- Жаль, я думал - оттуда. Ушачские я привез, уже съел.

Быков интересуется, что с созданием писателызетго отделения, что у меня. Рассказываю, как возил на секции поэзии тех. у кого вышли первые книжки, как ничего не вышло: секция их в Союз не рекомендовала. И потому я по-прежнему один. Говорю о телестудии. О "Подорожной Александра Пушкина", у колыбели которой он стоял. И ему это явно приятно, хотя он не сразу понимает, почему я говорю о колыбели. И я напоминаю, что после публикации моего эссе в "ЛіМе" о Пушкине он когда-то прислал мне письмо, которое меня очень вдохновило. Рассказываю ему, что книга должна на днях уйти в набор. А я начал новую, ее продолжение.

- Надо писать такие книги, – говорит Быков, – даже если при жизни не издадут…

И вдруг совсем неожиданно спрашивает:

- Слушай, а дом Шагала, о котором ты мне рассказывал - настоящий? Говорят, Шагал в нем не жил…

Рассказываю, как из города пересылали художнику в Париж фотографии, и я посылал через еврейского поэта Арона Вергилиса, и по его словам, Марк Захарович долго вертел в руках фотографии улицы, и родительский дом признал. Так подробно я отвечаю на его вопрос. А Василь задумчиво говорит о времени и его быстротечности.

– Знаешь, я скоро дедом буду.

Один его сын на третьем курсе, будущий медик. А второй служит в Германии, женился, так что и в самом деле - скоро внуки пойдут.

- А как твои?..

Потом еще сидим. Потом я провожаю его. Долго идем от гостиницы вниз по полупустым улицам.

- Хотел тебя домой пригласить вместе с Межевичем - вдруг признается Василь. - Так дома никакой закуски. А жены нет, уехала в Гагру. А как в Витебске с продуктами?

Отвечаю…

- Ну давай, может, хоть на кофе зайдем ко мне…

Мы уже возле его дома на улице Свердлова. Заходим. На пороге встречает Кайра - красивая рыжая колли. Он гладит ее – она довольна.

- Погладь и ты…

Глажу. Кайра ласково смотрит на хозяина и идет следом. Пьем на кухне кофе. (Он приготовил). С куском сыра (прислал друг Марцинкявичюс из Вильнюса) и остатками ливерки (еда колли). Василь откуда-то достает флягу Бог знает какой крепости напитка. Рюмка - глоток кофе, рюмка - глоток.

- Давай еще одну за Витебск!..

Говорим о литературе и редакторах.

- Самая ужасная цензура - цензура друзей. Никто бы не заметил, а друзья не пропустят, заметят и не пропустят, думая о себе, а якобы пекутся о твоем благе.

Жалуется, что в "Маладосці" делают много правок. "Домашевич переводит на свой барановичский диалект. Буравкин приговаривает: "Мы для тебя, Вася, стараемся"… Спрашиваю, как работается, как живется, какая атмосфера дома. Он отшучивается:

- Раньше жена учительствовала. У тебя, кажется, тоже в школе? Ну так ты знаешь. Она там привыкла командовать ребятами. Теперь мною командует, на меня все перенесла:иди сюда, начисть картошку, помой посуду…

- И ты моешь посуду?

- А то как же! Не помоешь!.. Ты, наверное, тоже все полняешь?

Сидим уже в кабинете. Верней, я все время стою, хожу, смотрю. Стена книг. Большое фото Твардовского.

- Сам снимал! - по-мальчишечьи хвастает Василь. - Вот смотри, какая удачная фотография получилась, как у настоящего фотомастера.

Спрашиваю: рисует ли, ведь годы, проведенные в Витебском художественном училище (пусть не годы - месяцы, а когда отменили стипендию, бросил и ушел пешком домой на Ушаччину), все же, наверное, не прошли даром.

- Сейчас уже не рисую. А было время. Вот смотри, - открывает том "Когда пушки говорили". В нем и его зарисовки фронтовых будней, портреты боевых товарищей. На противоположной стене две полки - полные! - его книги, изданные за рубежом. Показывает издания - двухтомное на немецкой, нью-йоркское красивое на украинском, много "Мертвым не болит" на разных языках, а у нас повесть так и на вышла… Пока я рассматриваю книги, Быков что-то ищет в большой коробке-шкатулке:

- Тебе будет интересно, - он высыпает на стол груду писем. Читаю с удивительной каллиграфичностью выведенные строки Сергея Сергеевича Смирнова - своеобразное объяснение в любви собрату по перу, по теме, по войне. Долго не выпускаю из рук большое письмо Александра Трифоновича Твардовского. Оно о разном - о трудности жить в литературе, о принципиальности, о стихах М. Танка, которые он не может подписать в набор, несмотря на просьбу Быкова, раздумья о людях и книгах, иногда горькие и нелицеприятные. И все это - как исповедь, адресованная Быкову. Говорю ему об этом. А он с такой любовью снова вспоминает Твардовского. В письме Александра Солженицына - о том, что получил его книгу, прочел, понравилась. Генерал Григоренко пишет, что книги Быкова служат делу освобождения человека, борьбе за свободу. Читаю письма искренние, грустные, из шкатулки, по всему видно, очень дорогие хозяину. Разговор переходит на "Новый мир", с которым многие годы был так связан Быков.