Vita brevis. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину - [7]
Полагаю, что и твой знак мужского достоинства был неким образом органом плоти, органом чувственности. Разве это не так, Аврелий? Во всяком случае, это не кто иной, как ты постоянно пишешь о «плотских» желаниях даже тогда, когда в мыслях у тебя желания любви. А может, ты полагаешь, что глаза или уши твои в большей степени творения Божьи, нежели член твой, знак твоего мужского достоинства? Уж не считаешь ли ты, что некоторые части человеческого тела менее значительны для Бога, нежели другие? К примеру, средний палец твой важен не так, как язык? А ты не забывал и о нём!
III
В ТРЕТЬЕЙ КНИГЕ ты пишешь о том времени, когда, будучи юным студентом, ты появился в Карфагене. «Кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я ещё не любил и любил любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что ещё не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь»>{41}[44].
И вот — ты нашёл меня. Прошёл лишь год твоей жизни в нашем городе, как мы встретились, сама же я родилась здесь. Обоим нам шёл девятнадцатый год. Помню, я сидела под сенью смоковницы вместе с тремя или четырьмя студентами. Одного из них ты знал с прежних времён и направился прямо к нам. А я, прищурившись, — солнце било в глаза — посмотрела на тебя снизу вверх. Должно быть, я сделала это так, что пленила тебя, ибо ты, уловив мой взгляд, тем не менее единожды или дважды растерянно потупился, прежде чем поймать его снова. Ощущение было почти таким, словно мы — двое — уже прожили вместе целую жизнь. Я в мгновение ока уже знала, что полюблю тебя всей душой на всю жизнь. Того, что это случится нынешней ночью, я всё же не боялась, ибо и не мечтала об этом. Хотя, если бы меня томили подобного рода предчувствия, я, возможно, и боялась бы, но одновременно и предавалась бы подобным мечтам.
Ничего особо странного в том, что я сидела среди студентов, не было, но ты с известным изумлением заметил, что я, точь-в-точь как и они, принимала участие в беседе. Эта тема также была одной из первых, затронутых нами, лишь только мы остались одни, только ты да я. Сначала мы с юношами спорили о Вергилии, затем о жизни и о любви, в основном о любви. Мне кажется, я вспоминаю: ты с некоторым удивлением отметил про себя, как нечто само собой разумеющееся, что я защищала любовный подвиг Дидоны>{42}. Казалось, ты взглядом своим вопрошал меня, в самом ли деле женщина может любить мужчину столь высокой любовью и способна отнять свою собственную жизнь из-за того, что её предали?!
Не знаю, уж не беседа ли о Дидоне и об Энее стала причиной тому, что ты вдруг спросил меня, бывала ли я в Риме. Мне, во всяком случае, этот вопрос показался знаменательным, весьма знаменательным, ведь мы никогда прежде не знали друг друга, а ты, однако же, пожелал всё-таки спросить, бывала ли я в Риме. Думаю, я истолковала это как своего рода сватовство, так как ты поторопился сказать, что сам ты в Риме ещё не бывал, но это путешествие входит в твои планы. После того как мы обстоятельно побеседовали о Дидоне, казалось, будто ты этим вопросом, не сходя с места, возвёл меня в сан царицы Карфагена, а после того, как я так ревностно защищала эту легендарную царицу, ты словно бы желал вопросом своим дать понять, что, если ты только обретёшь меня, я, вполне вероятно, отправлюсь с тобой в Рим. Ибо ты никогда не позволишь мне претерпеть такую же судьбу, как у неё. Тогда я ничего не знала о том, что мы много лет спустя в самом деле отправимся вдвоём в Рим. Но, казалось, всё началось словно бы с путешествия Энея из Карфагена. Пожалуй, я добавлю ещё, что именно здесь всё также и кончилось. Как и у Энея, пред тобой была цель, цель более великая и более важная, нежели наша любовь в Карфагене.
И вот мы в конце концов остались вдвоём под сенью смоковницы. Думаю, что, вероятно, уже там и тогда в нас обоих было нечто, что спугнуло всех остальных, нечто могучее и таинственное, похожее на незримый заговор. Затем ты проводил меня домой в мою крошечную каморку, да и остался там на всю ночь. Полтора года спустя у нас родился сын, и мы не покидали друг друга до тех пор, пока Моника, или Воздержание, не оторвали нас друг от друга и не оставили нас с кровоточащими ранами.
Наша совместная жизнь с самого первого часа носила ярко-чувственный характер, ибо мы оба, разумеется, поклонялись Венере, а временами бывали столь же неуёмны. Когда я сегодня читаю твои откровения, у меня всё-таки возникает горькое ощущение, будто то, что ты ныне называешь «плотским», было единственным, привязывавшим нас друг к другу. Может показаться, словно бы ты прежде всего выказываешь почти чрезмерную ретивость, когда речь идёт о раскаянии и искуплении за всю твою прошедшую жизнь и, стало быть, о времени, предшествовавшем тому, когда ты целиком и полностью посвятил себя Воздержанию. Кого ты на самом деле пытаешься защитить? Бога или в той же степени свои собственные сомнения и раскаяние?
Возможно, ты более всего стыдишься именно нашей нерасторжимой дружбы. Есть множество мужчин, что гораздо более стыдятся дружбы с женщиной, нежели плотской любви с нею. И тогда так же охотно могут испытывать к женщине чувство искренней дружбы. Чем более образованны они философски, тем отчётливей это проявляется, а значительную долю вины приписываю я манихеям и платоникам. Мне кажется, что, прочитав «Федона»
