Vita brevis. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину - [5]

Сын умирает, Аврелий! Мне кажется, тебе дóлжно было бы приехать ко мне, дабы мы оба — ты и я — немного вместе поплакали. Ты ведь не принял ещё духовный сан, да ты не был даже помолвлен, а Адеодат был наш единственный сын! А может, ты настолько преисполнился стыда после всего случившегося в Риме, что у тебя не хватило мужества встретиться со мной? А может, ты боялся, вдруг то же самое повторится вновь?

Мне кажется, я понимаю, почему тебе так трудно было плакать. Девятая книга, Аврелий! Ты в самом деле полагаешь, что выказывать своё горе — слишком земное, плотское занятие? Ты не дозволил даже родному сыну выплакаться всласть, когда ему довелось навсегда прощаться с бабушкой! По мне, удерживать слёзы — более «земное», более «плотское» занятие… Ибо если мы не выплачемся, горе засядет в нашей груди, словно тяжкое бремя.

Да покоится в мире наш мальчик!

Светлая ему память!

II

ИТАК, Я ВЗЯЛА почитать твою «Исповедь» у здешнего священника в Карфагене. Прости, что я выписала некоторые отрывки из неё, которые комментирую более подробно. Надеюсь, у тебя хватит терпения прочитать с открытой душой о моих раздумьях. Или о моих откровениях, если угодно! Ибо я рассматриваю это письмо как нечто большее, нежели мой личный привет тебе. Отнюдь нет, оно адресовано также епископу Гиппона Царского. Минули годы, и многое изменилось с тех пор, как мы с тобой обнимали друг друга. Таким образом, получается, что, может статься, письмо я посылаю в той же степени всей христианской церкви, ибо ты ныне — человек, обладающий большим влиянием.

Признаюсь, именно мысль об этом и пугает меня, но я молю Бога о том, дабы и женский голос был услышан отцами Церкви. Быть может, тебе придёт на память кое-что из сказанного мною тебе в то утро, когда мы спустились вниз на Римский форум[28] и смотрели оттуда, как тонкий слой снега опустился на Палатин[29]. Я говорила о трагедии Сенеки «Медея», которую как раз прочитала. В ней сказано, что дóлжно выслушать и другую сторону, а ведь другой стороной была я^{21}.

Первая книга «Исповеди», когда ты воздаёшь хвалу Богу за его мудрость и величие, начинается так многообещающе! «Но без Тебя не было бы ничего, что существует, — значит, всё, что существует, вмещает Тебя?»^{22}[30], — пишешь ты. Затем ты рассказываешь о своём раннем детстве, хотя, по-моему, ты одалживаешь многое из твоих собственных наблюдений за Адеодатом, сделанных в первые годы его жизни. Но уже тут начинает появляться тот мрачный подтекст, что красной нитью пронизывает все твои книги: «Никто ведь не чист от греха перед Тобой, даже младенец, жизни которого на земле один день… Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей». А почему бы и нет? Да потому, что ты видел маленького мальчика, который «бледный, с горечью» смотрел на своего молочного брата, а тот тоже хотел молока из груди кормилицы. Бедный Аврелий! Когда ребёнок хочет молока, это нечто совсем другое, нежели обыкновенная горечь и злоба! Ты пишешь также, что Бог «дал младенцу жизнь и тело, которое снабдил, как мы видим, чувствами, крепко соединил его члены, украсил его и сложил присущее всякому живому существу стремление к полноте и сохранности жизни»^{23}[31].

Но не на этом, как на чём-то прекрасном и добром, задерживается твоё перо, нет! В следующий миг ты снова начинаешь хныкать, что ты — плод преступления и что твоя мать родила тебя во грехе. Или в любви, Ваше Высокопреосвященство, Высокочтимый Епископ, ребёнок рождается в любви, столь прекрасно и разумно обустроил Бог вселенную, он не дозволил человеку размножаться побегами.

Ты полагаешь всё же, будто видишь более глубокий смысл в том, что Моника не дозволила окрестить тебя в детстве, «по-видимому, грязь преступлений, совершённых после этого омовения, вменялась в большую и более страшную вину»^{24}[32].

Грех и вина — ибо Бог создал нас мужчиной и женщиной с богатым набором чувств и потребностей. Или, если угодно, с набором инстинктов, или же — возбуждающих желаний. Я могу сказать тебе, Аврелий, словно это речь идёт о тебе самом, о том самом, что был некогда моим милым игривым дружком, делившим со мной ложе. Даже свою юношескую склонность к истории о Дидоне и Энее[33] ты присовокупляешь к длинному пожизненному списку своих грехов.

Так ты беспрестанно во всех своих книгах пишешь о «чувственных» и «греховных желаниях». А тебе не приходило в голову, что, быть может, это ты с презрением взираешь на дары Божьи? Я не раз думала о том, что твоё презрение к миру эротических чувств, возможно, ведёт своё начало от манихеев^{25} и платоников куда больше, нежели от самого назаретянина.

В своей Десятой книге ты делаешь окончательный шаг в этом направлении, подчёркивая своё презрение не только к миру чувств, и, таким образом, к делу сотворения мира Божьего, но и к самим чувствам, которые также являются делом сотворения Бога, как я полагаю: «Чары запахов меня не беспокоят. Их нет — я их не ищу, они есть — не отгоняю; согласен навсегда обходиться без них»^{26}[34]. Ты всё-таки стыдишься: ведь иногда ты ловишь себя самого на том, что ешь какую-то пищу, потому как тебе кажется, будто она — вкусна. Но ныне, стало быть, Бог научил тебя «принимать пищу как лекарство»?