В этой книге вы познакомитесь с
Хансом Томасом, который читает книжку-коврижку по дороге на родину философии.
Его отцом, который родился в норвежском городе Арендале от немецкого солдата в конце Второй мировой войны. Когда будущий отец Ханса Томаса вырос, он ушёл в море, поступив юнгой на корабль.
Его матерью, которая стала европейской моделью.
Лине, бабушкой Ханса Томаса.
Дедушкой, немецким солдатом, которого в 1944 году отправили на Восточный фронт.
Карликом, который подарил Хансу Томасу лупу.
Толстой женщиной на постоялом дворе в Дорфе.
Старым пекарем, который дал Хансу Томасу стакан шипучки и пакет с четырьмя коврижками.
Предсказательницей-цыганкой и её очень красивой дочкой,
а также с раздвоившейся американкой, русским учёным, исследующим мозг,
Сократом, царём Эдипом, Платоном и болтливым кельнером.
А в книжке-коврижке вас ждёт встреча с
Людвигом, пришедшим в Дорф через горы в 1946 году.
Альбертом, оставшимся беспризорным после смерти матери.
Хансом Пекарем, потерпевшим кораблекрушение на пути из Роттердама в Нью-Йорк ещё до того, как он стал пекарем в Дорфе.
Фроде, потерпевшим в 1790 году кораблекрушение на судне, которое везло большой груз серебра из Мексики в Испанию.
Стине, невестой Фроде, оставшейся беременной, когда он уехал в Мексику.
Крестьянином Фрицем Андрé и торговцем Хайнрихом Альбрехтсом.
Колодой игральных карт, включающей Туза Червей, Валета Бубён и Короля Червей.
Джокером, видящим слишком глубоко и слишком далеко.
* * *
Прошло шесть лет с тех пор, как я стоял перед руинами древнего храма Посейдона на мысе Сунион и смотрел на Эгейское море. Прошло почти полтора века с тех пор, как Ханс Пекарь попал на тот загадочный остров в Атлантическом океане. И ровно двести лет, как судно Фроде потерпело кораблекрушение по пути из Мексики в Испанию.
Мне потребовалось заглянуть в далёкое прошлое, чтобы понять, почему мама сбежала в Афины.
Мне бы хотелось думать о чём-нибудь другом. Но я знаю, что должен попытаться записать всё, пока ещё ребёнок во мне не стал окончательно взрослый.
Я сижу у окна гостиной в нашем доме на Хисёе и смотрю, как с деревьев опадают листья. Они плывут в воздухе, а потом лёгким ковром покрывают землю. Маленькая девочка, как по воде, бродит по каштанам, они подпрыгивают и ударяются в изгородь.
Всё как будто распалось.
Когда я думаю об игральных картах Фроде, кажется, будто природа сошла с ума.
ТУЗ ПИК
…по просёлочной дороге на велосипеде ехал немецкий солдат…
Наше великое путешествие на родину философии началось в Арендале, старинном морском городе на юге Норвегии. Мы вышли на "Болеро" из Кристиансанна в Хиртхальс, но рассказывать о том, как мы проехали Данию и Германию, почти нечего. Если не считать Леголенда и огромной пристани в Гамбурге, мы не видели ничего, кроме шоссе и крестьянских усадеб. Всё началось, когда мы добрались до Альп.
Мы с папашкой заключили договор. Я не буду ныть, как бы долго мы ни ехали до места предстоящего ночлега, а он не будет в машине курить. Сошлись на том, что будем делать много остановок для перекура. По пути в Швейцарию именно эти перекуры мне запомнились лучше всего.
Они начинались всегда с того, что папашка докладывал мне, о чём он думал, пока вёл машину, а я читал про утёнка Дональда или на заднем сиденье раскладывал пасьянс. Как правило, его рассказ так или иначе был связан с мамой. В противном случае он рассказывал о всякой всячине, которой занимался ещё до моего рождения.
С тех пор как папашка, проплавав много лет на море, сошёл на берег, его больше всего интересовали роботы. Может, в них и нет ничего особенно интересного, но папашку это не остановило. Он не сомневался, что однажды наука создаст искусственного человека.
Он имел в виду не этих дурацких железных роботов, мигающих красными и зелёными лампочками и говорящих глухими голосами. Нет, конечно, папашка верил, что в один прекрасный день наука будет в состоянии создать по-настоящему мыслящего человека. Такого, как мы. Мало того, он в то же время не сомневался, что все люди по сути являются такими искусственными изобретениями.
— Все мы живые куклы, — говорил он.
Такие заявления он делал обычно после одной или двух рюмок.
В Леголенде он долго разглядывал всех игрушечных человечков. Я спросил, думает ли он сейчас о маме, но он отрицательно покачал головой.
— Представь себе, что все они вдруг оживут, — сказал он. — Забегают между своими домиками. Что нам тогда делать?
— Ты спятил, — ответил я, уверенный, что подобные высказывания не обычны для отцов, пришедших со своими детьми в Леголенд.
Тут следовало попросить его купить мне мороженое. Я уже давно понял, что лучше всего просить чего-нибудь у папашки, когда он начинает высказывать свои завиральные идеи. Думаю, его иногда немного мучила совесть оттого, что он постоянно говорит со своим сыном о таких сложных вещах, а когда человека мучает совесть, он становится особенно щедрым. Я не успел попросить мороженого, как он сказал:
— Вообще-то, по правде говоря, мы все такие же живые игрушки.
Я понял, что мороженое мне обеспечено, потому что у папашки возникла потребность пофилософствовать.
